Эммануэль Арсан - Нея

По-видимому, Директриса по натуре оптимист. Она видит только одну альтернативу счастью — сострадание, которым, как и всем прочим, она, кажется, наделена больше, чем ее справедливая доля. При всей своей доброте она почти наивна. Наиболее удивительная сторона ее характера, как я сразу же поняла, какая-то неопытность. Как и я, Директриса была успевающей студенткой: после баварской школы изучала медицину во Франкфурте (она немка, из гугенотов) и проходила практику в самой современной психиатрической больнице в Вестфалии. Ежедневный контакт с расстройствами психической деятельности только взрастил в ней чудесную способность преодолевать страдание через интеллект, и именно об этом изобилующем сочувствии я уже упоминала.

Морис, жертвуя своей свободой ради нашей любви, уже освободил меня от всякого репрессивного чувства и всех тех страхов по поводу навязываемых нам с детства запретов. Благодаря ему я открыла освобождающее главенство удовольствия. Директриса, я чувствую это, может помочь мне развиваться в этом смысле дальше. Как и с Морисом, это станет возможно, каким бы парадоксом это ни звучало, только если учителем буду я. Поэтому с самого начала я подчиняюсь всем правилам, выполняя все обязанности, возлагаемые на меня, и мое формальное послушание даже вызывает в коллективе некоторое удивление.

— Нея, я должна поговорить с тобой о твоей матери, — говорит мне Директриса однажды утром в своем кабинете.

— При чем здесь моя мама? Чего она хочет?

— Не будь такой грубой, Нея, ты пожалеешь об этом.

— В чем дело?

— Я должна сообщить тебе, что…

Я понимаю. Мама умерла.

Директриса хотела предостеречь меня от вспышки негодования, да только в этом не было больше нужды. Бедная мама, она ненавидела все во мне, однако, и любила тоже…

Слишком поздно я осознаю, что тоже любила ее, несмотря на ее осуждения и страхи. Странно, но мне кажется, что со своей смертью мама как бы предлагает мне повторное рождение, новую жизнь… Директриса утешает меня, напоминая о новом одиночестве отца, побуждая меня не ждать, пока он тоже умрет, прежде чем поймет, как сильно на самом деле я люблю его…

— Но он никогда много не думал обо мне, — говорю я ей с невольным озлоблением.

— В данный момент каждый из вас переживает чрезвычайно исключительный случай. Ты причинила ему боль, как и своей маме, ударила по его чувствам и надеждам своим скандальным и непонятным поведением. Не кажется ли тебе, что смерть мамы может помочь ему разглядеть твою точку зрения и наоборот?

Я не знаю. Все-таки каждое слово Директрисы — облегчение, каждый ее взгляд прижигает рану, указывает, какое новое направление выбрать.

Хотя она помогает мне в течение нескольких последующих недель, я продолжаю удивляться, как она, та, которая знает только, что сказать остальным, смотрит на саму себя. Я должна выяснить, чего она на самом деле не знает, ведь это отсутствие самопознания изолирует ее не от других, а от счастья, положенного по праву: это едва различимая, почти незаметная форма, которую принимает ее несчастье. Поскольку я уверена, что Директриса несчастлива, я и пытаюсь установить это, нападая на ее идеи. Она психиатр, и что-то говорит мне, что ее наука отрезает ее от действительности, точно так же, как штампы и табу для большинства людей; что, подобно им, она запрещает себе настоящее удовольствие. В ходе наших бесед я обнаружила, что, несмотря на профессиональное понимание того, что она продолжает называть моими проблемами, у меня есть сила, способная потрясти ее.

Моя мастурбация стала одним из основных предметов таких разговоров, как, в общем, и главной причиной направления меня родителями в Лаклэрьер. Директриса касается этого вопроса без малейшего намека на неодобрение. Ни тон ее голоса, ни ее чудесная улыбка не меняются во время нашего совместного исследования этого находящегося в тени вопроса. Я отвечаю без вызова, соглашаясь выражаться яснее. Однако мы только больше запутываемся. Однажды я в шутку объясняю ей:

— Если бы мне нужно было написать трактат, то название для него у меня уже есть: «К вопросу об обычной мастурбации»… я бы обратилась к аутентичной сексуальности, так же как настоящие янсенисты путем «обычного причастия» открыли правду.

— Но янсенисты, дорогая Нея, дорого заплатили за свою верность Священному писанию. Как и все францисканцы, они подверглись гонениям.

— Ну и что? Правда, удовольствие открыто защищает только меньшинство, но все равно, наверное, оно того стоит. Наслаждение достойно высокой цены, которую готовы за него заплатить, вы не находите?

— Возможно, ты права, Нея, но если человек может жить вне рамок принятых условностей, мне кажется, ему опасно бороться со всеми остальными.

— Но, мадам, я все-таки думаю, каждый из нас имеет право в рамках любой цивилизации создавать свою собственную. Города, в конце концов, состоят из домов… Не могли бы вы объяснить мне, почему мой дом удовольствий будет уродливее храмов Мамоны или лицемерия? В тот день, когда я покину Лаклэрьер, не откажетесь ли вы приехать в мой дом, если я скажу вам, что только веселье и искренность дозволены под нашей крышей и что там кто-то занимается любовью при открытых дверях?

— Тебе кажется, что у тебя есть право решать все, Нея? Ты считаешь себя достаточно сильной, чтобы отказаться от любой солидарности? Нравится тебе или нет, но ты зависишь от идей, даже неверных, от своей погони…

Я говорю Директрисе, что последний аргумент, на мой взгляд, слабоват, и она соглашается. После этого разговора она мягко поддразнивала меня, называя «Искренней». Я благодарна ей за добродушное подшучивание, но она всегда вновь возвращает меня к моим извечным «проблемам».

— Все представляет собой проблему, мадам, — говорю я ей однажды. — Жизнь и еда создают проблемы, может быть, за исключением сна, поскольку сон может победить тебя без твоего реального выбора, но кто-то все-таки управляет. Что касается любви, то это проблема не большая, чем пища. Проблемой является гость к обеду, так же как завоевание и сохранение любви. А вы мне говорите, что мужчины и женщины вокруг нас все равно все извратят в конце концов.

— Нет, — спокойно возражает Директриса. — Я так не думаю. Невежество и страх неприемлемы и всегда останутся таковыми. Но следует быть терпимым к существованию тех, кто стремится к удовольствию менее самоуверенно, чем ты.

— Но почему? Допустить ошибку в этой области — значит принимать участие в этом! Что вы здесь делаете с каждой из нас? Вы терпите нашу болезнь с тем, чтобы вылечить нас от нее? Нет. Через нетерпимость к несчастью этих тридцати или других таких же богатых детей, которые у вас на очереди, ваша жизнь станет просто невыносимой. Берегитесь!