Эммануэль Арсан - Нея

Моя накидка защищает меня словно тент. Мои глаза — перископ подводной лодки. Мой взгляд сообщает ему, что под накидкой мое напряженное тело, мои торчком стоящие затвердевшие соски, мой тугой и твердый живот, мои раздвинутые ноги и руки, лежащие покойно у основания моего лона, мои пальцы, подобно электрическим разрядам готовые выбить искру. И я могу пойти еще дальше: я собираюсь предложить ему мой оргазм, теперь, перед всеми этими людьми. Медленно моя рука проскальзывает под юбку. Я поднимаю ее. Никто не может что-либо увидеть. Я стою неподвижно в своей коричневой накидке. У себя за спиной я слышу шепот, должно быть, это мсье Бана:

— Посмотрите на бедную девочку, она даже не осмеливается пошевелиться. Вы подумайте, судья хотел отправить ее обратно на место. Ему наплевать… Они все одинаковы… Какая свинья!.. Все, что надо сделать, это вынести решение и отправить его в тюрьму…

Левой рукой я держу собранную в складки юбку и мягко оттягиваю вниз резинки панталонов. Моя правая рука осторожно пробирается между нейлоном и шелковистыми волосами на лобке… Наконец-то я погружаю указательный палец между губами влагалища и опускаю его на клитор. Я все еще держу палец, пока судья продолжает говорить. Очевидно, у судьи нет ключа к разгадке: что он может понять во всем этом? Моя рука снова в движении. Я предлагаю свою руку Морису, а с рукой — мои глаза и через мои глаза — мое тело, дюйм за дюймом, мои закрытые глаза, мое распахнутое тело и — всегда, всегда! — мою руку, которая подпрыгивает-опускается, быстрее, резче, чтобы никто не смог увидеть. Моя накидка даже не шуршит. Хорошо, так хорошо… Морис! Морис! В голове какая-то пустота. Осталось только имя Мориса, оно в движении. Морис, Морис. Мой пульс учащается. Они не должны видеть, не должны знать. Это чудесно, и я — его, полностью его, и тут я достигаю оргазма, потому что он во мне, я — в нем, да, Морис, я люблю тебя…

— Но, ваша честь, я люблю его, — говорю я, приказывая своей юбке вернуться на место, вытаскивая руки через боковые прорези моей накидки и протягивая их в его сторону. — Я люблю его, — поворачиваюсь к адвокатам и указываю на них правой рукой, на которой по-прежнему липкая влага и чувствуется запах моего влагалища, — и Морис не сделал ничего, он же сказал вам, это я…

Казалось, все разом заговорили. Ассистент профессора Юнгсфельд встает со своего места и подходит ко мне, чтобы увести. Я сначала не вижу ее, потому что стою спиной к ней, но она уже сзади, рядом. Берет меня за руку и ведет на место. Все вскочили: отец, мать, присяжные…

— Свидетельница и ее сопровождающая свободны, — объявляет судья.

Но я не хочу уходить. Я сопротивляюсь. Они тащат меня к выходу. Слышно, как судья объявляет:

— Жюри сейчас удаляется для рассмотрения своего вердикта. В заседании суда объявляется перерыв.

Они оставляют меня в моей комнате.

Глупая толстая женщина сидит в кресле возле моей кровати. Дверь шале открыта. Я хочу встать.

— Оставайтесь в постели, мадемуазель, вы приняли успокоительное и скоро уснете.

— Я только хочу пройти в ванную.

— Тогда быстро. Вы измотаны, вы должны поспать.

Я вхожу в ванную, запираю дверь, смежную со спальней, и открываю дверь на лестничную площадку. Как я и думала, родители только что пришли, они внизу в гостиной, спокойно разговаривают.

— Я никогда не избавлюсь от этого, — говорит мама. — Десять лет тюрьмы… Почему они не убили это чудовище?

Я пересекаю ванную, проскальзываю в свою комнату, в свою постель. Закрываю глаза и думаю о Морисе. Я счастлива.

Сразу после суда мы возвратились в Париж. Жизнь продолжалась. Сюзанна домой не вернулась. Сначала она жила в гостинице, потому что не хотела видеть квартиру, которую делила с Морисом, а потом по совету отца отправилась в продолжительное путешествие за границу. Она отправилась сначала в Италию, а затем, после двухмесячного пребывания в Милане, к большому нашему удивлению, написала оттуда, что состояние ее здоровья не позволяет больше путешествовать. Лишь год спустя мы узнали о ее самочувствии, а также о красивом итальянском промышленнике, снявшем для нее квартиру. Он был женатым человеком, а поскольку в Италии развод не признается…

Я поменяла лицей, чтобы избежать скандала, но вскоре и там, как и раньше, стала, бесспорно, лучшей ученицей класса. Моя жизнь поровну распределялась между учебой и мастурбацией. Больше ни для чего другого не оставалось ни времени, ни желания: я всегда мастурбировала и всегда получала от этого удовольствие. Несмотря на катехизис и разные окольные намеки моей матери, я никогда этого не стыдилась, но и мастурбировала, в некотором смысле, с безразличием. Появление Мориса в моем воображении развивало и усложняло мое отношение к этому удовольствию. Все-таки я ласкала себя в зале суда перед Морисом, догадавшимся обо всем, на глазах у судьи и членов жюри, не заметивших ничего, в том числе и того, что я достигла такого пароксизма, к которому стремятся, но редко добиваются.

Оргазма уже недостаточно для меня. Я должна проложить путь, поэтому после кульминации я падаю как дерево под топором. Если я в должной степени достигаю высшей точки, я чувствую себя такой слабой, что моментами мне кажется: малейшее движение сломает меня для моей же пользы. Тогда жизнь течет обратно, как пресноводный родник, утоляющий жажду, и все приобретает новую ценность — цветы, звуки, запахи. Так оргазм захватывает все. Если я чувствовала ненасытную жажду, я начинала снова и тогда сталкивалась с действительными трудностями.

Эту сухость до второго оргазма, которой я сразу добивалась, нельзя игнорировать. Всякий раз я изобретаю новые способы, продолжая как можно дольше. Я знаю себя так хорошо, что всегда мне удается достичь состояния, близкого к трансу. В тот момент, когда моя голова не занята какой-либо работой, уроками или чтением, я подготавливаю себя. Так или иначе чтение — вот почему я упоминаю это — возводит мостик между работой и моим поиском удовольствия. Книги способствуют появлению ничейной земли между двумя другими, аморфную зону, в которой сначала исчезаю я; но побег, как те лабиринты, которые всегда заканчиваются в том месте, возле той самой статуи в центре, куда привели вас обратно, приводит меня к удовольствию.

Для меня моя рука не является больше рабочим инструментом, она в основном средство моего удовольствия. Иногда малейший факт созерцания моей пальмовой ветви, а затем размещения ее на моей поросли приводит меня на грань кульминации, или опять же, если я щекочу левое запястье пальцем правой руки, в этом все дело, я почти там. Мне удается парализовать все чувства внутри себя, которые могли бы отвлечь меня от моего удовольствия, подобно муравьедам, брызгающим струей анестезирующей жидкости на свою жертву перед тем, как проглотить ее. Но анестезия действует только на то, что чуждо моему удовольствию.