Наташа Апрелева - Разговоры в постели

Я не люблю их. Я никого не люблю. Я никого не люблю с тех самых пор, как в мою память врезалась самая первая картинка, первая и последняя из тех, что остаются в нашей памяти навсегда. Ты был еще совсем маленьким, мой ангел-хранитель, и мог не запомнить. Но я-то видел.

Мне было два с половиной. Или три. Я вижу и сейчас: большой и шумный человек, которого я боялся, вошел в ванную комнату, где был большой и теплый человек, которого я любил. Большой и шумный был отчего-то тихим и злым. Он нес в руке большую тихую злую лампу, ярко горящую, которая однажды обожгла меня, когда я хотел узнать, обжигает она или нет. Большой и шумный, который был теперь тихим и злым, ударил этой лампой большого и теплого человека, который сидел в теплой воде, с большим круглым животиком, в котором, как мне сказали, готовится для меня братик или сестричка (я всегда мечтал о братике или сестричке). Большой и теплый человек закричал. Он кричал и бился в теплой воде, и почему-то летели искры, а потом везде выключился свет. А потом, когда большой и шумный человек ушел, не заметив меня в темноте, я подошел к ванне, встал на цыпочки и сунул руку в теплую воду. Мне хотелось помочь маме выйти. Но она не выходила. Я поискал ее руку и нашел. И потянул на себя. Мне показалось, что она легонько сжала мои пальцы — вот так. Я не удержал ее руку, и она скользнула под воду. И тогда я тихонько заплакал. А потом громче. Люди выходили из своих комнат и спрашивали: что случилось, почему погас свет? Я хотел им рассказать про большую злую лампу, но не смог, потому что все время плакал.

Может, все было и не так. Но в моей памяти живет именно это.

Я никому никогда ничего не рассказывал. Только тебе, мой ангел-хранитель. С тех пор ты почему-то не разрешаешь мне самому мыться в ванне, допуская только в душ. Ты заставляешь меня дрожать от необъяснимого страха, когда кто-нибудь тянет меня к себе в ванную сквозь приоткрытую дверь. Или даже просит принести полотенце — белое, махровое. Наконец, ты делаешь так, что меня охватывает тихий ужас при виде беременной женщины рядом. И вот это уже вовсе необъяснимо.

Необъяснимые вещи наполняют меня. То есть, я сам себе не могу их объяснить, не говоря уж о других.

Однажды, угостив мелкую текилой со льдом, я неожиданно нажрался и сам. Кажется, накануне кто-то занес мне полкоробки халявной "саузы" после презентации "Фольксвагена". Да, это был Антоша из СМОГа, длинноволосый чувак в кожаных штанах, похожий на ковбоя из "Горбатой Горы", открытый гей, что совсем не странно. Вот его-то халявная "сауза" почти без закуски и сыграла с нами невеселую шутку.

На второй бутылке я ставил ей лучшие песни из моего детства. Из самого позднего детства, когда на ромиковы доллары я купил видеомагнитофон. Итак, я ставил ей клипы из "iTunes", на большом экране: "Smells like teen spirit" с тобой, мой белокурый ангел, в главной роли. Или еще: как взрослый лысеющий парень вспоминает первую любовь, девушку с шотландским именем "Kayleigh". И еще одну странную песню Bjork. Вот, — говорил я ей. Это все — я. И здесь, и здесь, и даже здесь. Понимаешь?

Она не понимала. "Любимый, — говорила она. — Ты такой смешной, ага. Как можно было это слушать, вообще какая-то древность, восьмидесятые". Я не спорил. "А что тебе поставить?" — спросил я. Она беззаботно улыбнулась, пожала плечами. "Ну-у, давай что-нибудь… где тупо весело… где, помнишь, девчонка своему парню, диджею, подсыпала слабительное? — тут она наморщила лоб, поглядела на меня. — Или нет. Давай лучше что-нибудь грустное. Помнишь этот старый клип, с розочкой?"

Спьяну я даже не врубился, о чем она. А она пошарила в списке и нашла — Ника Кейва и эту тетку, Кайли, — и их убийственную балладу про Дикую Розу.

Где он топит девушку в ручье. Предварительно огревши по голове камнем. А она описывает впечатления.

Я попробовал встать на ноги и снова сел.

Заскрежетал зубами.

А потом выложил мелкой все, сбиваясь и глотая слезы.

Я говорил долго. Будто исповедовался. Поднимался на ноги, пошатываясь, прохаживался по комнате. Едва не обрушил телевизионную панель. То и дело наливал (только себе) и глотал эту дрянь, зажмурясь, как водку. Я рассказал даже про Лидию, смеясь сквозь слезы и качая головой. Про то, как принудительно лишился девственности. Не дошел только до Ромика.

Да, она слушала внимательно. На глазах у нее блестели слезинки. Я почти любил ее в эту минуту. Да что там: действительно любил. Как никогда и никого. Маленькую нежную девочку из Сызрани.

Она облизнула губы.

"Я так люблю тебя, — сказала она тихонько. — Мне так хорошо с тобой. Ты… мой Любимый".

Я был почти счастлив.

Уселся рядом. Взял ее за руку.

"Я тоже тебя очень, очень…" — начал я.

Она уронила голову мне на плечо. Закашлялась. И ее вырвало.

Едва не взвыв, я вскочил с дивана. Стягивая на ходу Пола Смита, вписался в дверной косяк.

Никогда, повторял я. Никогда больше.

Иногда с вечера решаешь завтра все делать правильно. Чистишь зубы семь минут по часам в мобильнике. Тщательно укладываешь волосы, даже и с применением фена. Вместо корпоративного черного костюма надеваешь красный шелковый с глубоким вырезом, оттуда нежно выглядывает край кружевного белья. После кофе съедаешь рыночный творог, заботливо принесенный вчера помощницей по хозяйству. И только потом закуриваешь.

Нормально общаешься с людьми, не запираешься в рабочем кабинете, не придумываешь страшной мигрени, вирусной инфекции и прочих моментов, оправдывающих якобы твой аутизм. Отвечаешь на все звонки, а не только на рабочие. В обед встречаешься со старинной подругой, вы съедаете семгу-гриль, или роллы с угрем, или просто пьете чай с какими-нибудь пирожными или тортом "Пьяная вишня". Возвращаешься в офис пешком, попутно страстно вдыхая острый зимний воздух. Не делаешь ничего, о чем четко знаешь — не нужно, не нужно.

Работаешь продуктивно. Но каждую минуту бросаешь взгляд за окно. Темнеет рано, и ты ждешь ранней темноты. Наблюдаешь, как она становится гуще, плотнее, и вот уже видно какую-то часть луны. Редко — целиком. Или не видно вообще, если облачность, неважно.

Открываешь дверь сосбтвенной квартиры. Заходишь в свою просторную ванную, или в свою теплую кухню, где пахнет вкусно, немного гвоздикой, такая пряность, ты кладешь ее в глинтвейн, но не сегодня. Ты прикрываешьдверь, и приоткрываешь рот, но не визжишь, не орешь, не рыдаешь в голос.

Нарочито артикулируя, яростно спрашиваешь себя: НУ И ЧТО? НУ И КАКАЯ РАЗНИЦА? ГДЕ МОЙ ПРИЗ ЗА ИДЕАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ? ГДЕ МОЙ ЛАМБОРДЖИНИ ДЬЯБЛО? И может быть, садишься на пол. Или распрямляешь плечи и трешь пальцами сухие глаза.

И снова решаешь завтра все делать правильно. Это абсолютно мой случай. Сегодня только вот к вечеру изменился сценарий. Потому что вечером я не сетую за очередной обман судьбы и несправедливость мира, а сижу в своей собственной гостиной, сижу и рассматриваю интерьер, будто бы вижу впервые и эту выглаженную стену в слоях шелковистой веницианской штукатурки, и ту гигантсткую фреску на морские темы. Фреску написала Эва, бывшая эстонка, в классической технике, и вот этот низкий стол тоже декорировала она — под квадратной стеклянной столешницей в ящичках разной формы разложена всякая всячина — засушенные цветки, ракушки, камни, извитые ветки и даже какие-то специи. Темно-синий диван, кресла со сложными названиями, имеющими в корне слово "релакс", у окна — большой овальный стол, плотно придвинуты стулья, умещается десять, один стоит в детской комнате, и еще один — в кабинете.