Энн Райс - Принц Лестат

Сиврейн явно радовалась всему происходящему. А эта женщина, что теперь совсем не выглядела старой, хотя в восемнадцатом веке напоминала несчастную оборванную каргу, вся так и разрумянилась от удовольствия.

Наконец я встал на стол коленом и, потянувшись вперед, обеими руками обхватил лицо Алессандры и расцеловал ее.

В те давние времена она, мертвое существо в средневековом тряпье, обречена была носить грязную и рваную вуаль и покрывало на голову. Теперь же пышущие здоровьем серебристо-пепельные волосы свободными волнами струились по ее плечам, по свежему и чистому мягкому платью, такому же, как у Сиврейн, только бледно-зеленому, оттенка молодой травы, яркой и прекрасной. На шее у Алессандры на цепочке висел яркий рубин. Алессандра, дочь Дагоберта . Губы ее блестели темно-алым, как этот рубин.

Каким чудовищем казалась она в те минувшие ночи, когда ее искаженное безумием лицо могло бы поспорить уродством с лицом моего создателя, Магнуса. Но теперь она вырвалась на свободу – и эта дарованная временем и умением выживать свобода позволяла ей и самой измениться, стать другой: нежной, прекрасной и полной жизненных сил.

– Да, юный бессмертный. Да, и благодаря тебе, твоему голосу, твоим видео и песням, твои отчаянным откровениям я мало-помалу начала заново обретать себя. Но я стала пешкой Голоса, жертвой его обмана! – Лицо ее потемнело и на мгновение словно бы вновь сморщилось, превратилось в ужасную маску прежнего средневекового ужаса. – Лишь теперь я наконец попала в заботливые руки.

– Забудь, – промолвила Бьянка. Она все еще стояла справа от меня, а Габриэль – слева. – Все кончено. Голосу не победить.

Однако видно было, как трепещет она от внутреннего конфликта, битвы между ужасом и оптимизмом.

Сиврейн медленно повернулась к духу. Все это время он стоял недвижно, вперив в меня взор ярких, но безмятежных синих глаз, как будто и в самом деле видел именно ими, именно ими оценивал, что находится перед ним. Он был облачен в причудливое и сверкающее декоративное индийское одеяние под названием шервани – нечто вроде хламиды, спадающей, наверное, примерно до лодыжек, хотя за краем стола мне и не было видно. Кожа у него выглядела на диво реалистично: ни намека на искусственно-синтетический блеск, какой приобретает наша вампирская кожа – а самая что ни на есть натуральная кожа с крошечными порами, нормальные покровы простых смертных.

– Гремт Страйкер Ноллис, – представился он, протягивая руку. – Но самое простое и истинное мое имя – Гремт. Для тебя и всех, кого я люблю, меня зовут Гремтом.

– А меня ты тоже любишь? Но почему? – спросил я. Разговор с призраком – есть от чего затрепетать!

Он вежливо и негромко рассмеялся, мой резкий вопрос ничуть не задел его.

– А разве тебя хоть кто-нибудь не любит? – искренне поинтересовался он. Голос у него тоже был самый что ни на есть человеческий – тенорок. – Разве не надеются все кругом, что по окончании нынешней войны ты возглавишь племя?

Я перевел взгляд на Сиврейн.

– Ты любишь меня? Надеешься, что я возглавлю наше племя?

– О да, – ответила она с лучезарной улыбкой. – Надеюсь и уповаю. Не ждешь же ты, что я сама возглавлю его?

Я вздохнул.

А потом посмотрел на мать.

– Нам вовсе не обязательно обсуждать это прямо сейчас, – откликнулась она, однако что-то такое особенное в ее пристальном, отстраненном взгляде заставило меня похолодеть. – Не переживай, – продолжила она с холодной иронической улыбкой. – Никто не коронует тебя против воли, не провозгласит Принцем Вампиров.

– Принцем Вампиров! – фыркнул я. – Вот уж не знаю.

Я обвел взглядом всех остальных. Как жаль, что у меня нет в запасе целой ночи на то, чтобы толком разобраться во всех этих откровениях и новых поразительных знакомствах, на то, чтобы хоть попытаться определить пределы могущества прекрасной Сиврейн и выяснить, отчего так страдает и не может скрыть боли нежная Бьянка.

– О, я сама отвечу тебе, отчего страдаю, – промолвила Бьянка, обвивая меня руками. Однако говорила она нормальным голосом, так, чтобы слышали все. – Во время атаки на Париж я потеряла возлюбленного – совсем юного. Я сама создала его и жила с ним последние десятилетия. Однако вина лежит на Голосе, а не на той, кого он вызвал из-под земли и заставил исполнять свои приказы.

– Это меня он вызвал, – сокрушенно сказала Алессандра, – меня разбудил. Голос придал мне нечестивых сил – и я сумела выбраться из грязного, набитого костями склепа. Этот грех лежит на мне.

Я и сам видел это в перехваченных кратких душераздирающих образах – жуткое видение, зловещий, обтянутый кожей скелет существа со встрепанными грязными космами, обрушивающий на дом на рю Сен-Жак роковой удар пламени. И бегущие навстречу неотвратимому року вампиры, выпрыгивающие из дверей и окон туда, где ждала их смертоубийственная мощь древней бессмертной. Я видел Бьянку – она стояла на коленях на мостовой, захлебываясь от рыданий, запрокинув лицо, держась рукой за голову. Видел, как жуткое видение приблизилось и потянулось к ней, словно само воплощение Смерти замедлило шаг, дабы выказать сочувствие одинокой душе.

– Многие становились жертвой Голоса, – заметила Габриэль. – Однако мало кто сумел уцелеть и в ужасе отвратиться от содеянного. И скажу вам – это многого стоит.

– Это важнее всего, – торжественно заверила Бьянка.

Лицо Алессандры было печально. Казалось, она грезит наяву, уносится из настоящего назад, в безграничную пучину тьмы. Я хотел было взять ее за руку, но Сиврейн опередила меня.

Дух, Гремт Страйкер Ноллис, смотрел на нас, не проронив ни единого слова, как прежде, снова усевшись за стол.

Тем временем в просторной комнате появились новые лица.

В первый миг я просто не поверил своим глазам. Там был призрак – вот ей-ей, призрак, в обличье пожилого седовласого мужчины. Кожа у него была перламутрового оттенка, а тело такое же плотное и осязаемое, как у Гремта. И он тоже носил самую настоящую одежду. С ума сойти!

Вместе с ним пришли две умопомрачительно ухоженные и хорошо одетые вампирши.

Увидев их, узнав, поняв, кто они, эти две красавицы в мягких шелковых платьях, я аж заплакал. Обе мгновенно подбежали ко мне и принялись обнимать.

– Элени, Эжени! Вы живы, вы уцелели! Сколько лет!

Слова давались мне с трудом.

В крепко запертом сундуке – сундуке, пережившем пожары и годы небрежения, – я все еще хранил письма, что когда-то писала мне из Парижа Элени, письма, в которых она рассказывала мне о Театре Вампиров на бульваре дю Тампль, что оставил я, пускаясь в скитания. Письма, повествующие о феноменальном успехе театра среди парижской публики, о том, как Арман управлял им, и о гибели моего Николя, моего второго отпрыска, единственного моего смертного друга и величайшего моего жизненного поражения.