Сладострастный монах

Она обняла меня и, нежно прижав к груди, рассказала о мирной и благостной жизни в обители. Своей беседой она вызвала у меня еще большую ненависть к мужчинам. Чтобы облегчить мне переход к монастырской жизни, она предложила мне первое время спать в ее покоях. Мы очень сдружились. В постели настоятельница все время ворочалась, жаловалась на холод, спала неспокойно. Затем она вдруг пригласила меня лечь с ней, чтобы согреть ее. Скользнув под одеяло, я почувствовала, что она вся обнажена. «Без рубашки легче спать», — объяснила она и предложила мне последовать ее примеру.

Желая доставить ей приятное, я так и поступила.

«Крошка моя! — воскликнула святая сестра. — Какая ты горячая! До чего у тебя нежная кожа! Расскажи, что они с тобой делали? Они тебя били?»

Я снова повторила ей всю историю во всех подробностях. Удовольствие, какое она испытала от моего рассказа, оказалось настолько сильным, что вызвало в ней необычайную дрожь. «Бедное дитя», — вновь произнесла она, прижимая меня к своему сердцу. Пока руки ее обнимали меня, ноги успели скреститься у меня за спиной. Приятное, ласкающее тепло разлилось по моему телу. Я испытала незнакомое доселе ощущение благополучия. «Вы добры, вы очень добры, — лепетала я, — вы сделали меня счастливой, я люблю вас». Губы мои сливались с ее губами, и, отрываясь, я шептала с жаром: «О! Я люблю вас! Я не знаю… но чувствую…» Руки настоятельницы нежно меня ласкали, тело осторожно двигалось под моим телом. Щекотка, вызываемая ее шерсткой, покалывала кожу. Внезапно я застыла от сильного поцелуя. «Бог мой! — воскликнула я. — Оставьте меня… Ах…» Никогда еще во время любовных состязаний не выпадала более сладкая и обильная роса. Мое эротическое настроение прошло, но возбуждение не вполне улеглось, посему я устремилась к моей искусной соратнице. Я распинала ее ласками, взяла ее руку и приложила к тому месту, которое она так сильно раздразнила. Настоятельница, видя меня в таком состоянии, пришла в забвение и паническое опьянение. Ее тело чудесно изгибалось, страстно вытягивалось, извивалось. Я едва поспевала за ее проворством: в ответ на мой поцелуй она осыпала меня дождем поцелуев с ног до головы.

Мне казалось, будто меня глодают и въедаются мне в тысячу мест. Эти сладострастные прикосновения привели меня в неописуемый восторг… Одно мгновение — и голова моя охвачена бедрами моей соратницы. Я угадала ее желание и принялась покусывать ее нежнейшие части тела, что скрываются меж ног. Но, видимо, я недостаточно усердно отвечала на зов ее желания. Она выползла из-под меня и, разведя мне ноги, коснулась ртом… Проворный, острый язычок колол и давил, вонзаясь и тут же выскальзывая, как острый стилет. Она хватала меня зубами и, казалось, желала растерзать. Я возбуждалась до бешенства, отталкивала ее голову, тащила за волосы. Тогда она, лукавая, приостанавливалась и вновь принималась за нежную ласку… Легонько лизала мою кожу, покусывала тело с такой сладкой пронзительностью, что одно воспоминание об этом заставляет замирать от удовольствия. Какое наслаждение! Какая безбрежность страстей! Я беспрерывно стонала, исступленно билась и вскидывала тело… Меня сжимали, комкали, из меня вытягивали душу… О, Фанни, такое наслаждение возможно только раз в жизни…

Фанни кусала ее злее голодной волчицы.

— Будет, будет, — повторила Гамиани, — ты меня изнуряешь, я и не думала, что ты так искусна… Столь страстна… Ты не девушка, ты — дьявол!

Фанни: — Иначе и быть не может. Надо быть вовсе безжизненной и бескровной, чтобы не воспламеняться, глядя на тебя. Рассказывай дальше…

Гамиани: — Приобретая опытность, я сторицей возвращала то, что брала. Всякая натянутость между мною и настоятельницей исчезла, и она поведала мне, что сестры монастыря искупления предаются любовным играм, радостям близости, иными словами, — у них было место тайных сборищ, где можно предаваться наслаждению безо всяких помех. Позорный шабаш начинался с семи часов вечера и продолжался до утра.

Когда настоятельница посвятила меня в тайны своей философии, я пришла в такой ужас, что временами мне мерещилось в ней воплощение сатаны. Она шутя разуверила меня, развратив разными историями о потери целомудрия. А вот ее рассказ о себе.

Отец ее был капитан корабля. Мать, религиозная, разумная женщина, воспитывала дочь в началах веры, но это не смогло сдержать развитие темперамента. Уже в двенадцать лет она ощутила необыкновенную жажду, которую пыталась утолять способами, подсказанными невинным и нелепым воображением. Несчастная девочка каждую ночь неумелыми пальцами истощала свое здоровье и тратила молодость. Однажды она увидала склещившихся собак. Ее похотливое любопытство позволило ей понять, как действуют тела, и она сообразила, чего ей не хватает. Живя в уединенном доме в окружении престарелых служанок, не видя ни одного мужчины, она не могла найти животрепещущую стрелу, созданную для женщин. Юная нимфоманка догадалась, что больше всего на человека походит обезьяна, и вспомнила об орангутанге, привезенном ее отцом. Она занялась исследованием зверя, которое продолжалось столько долго, что орган, возбужденный девичьей близостью, развернулся во всем своем великолепии. Она запрыгала от радости. Наконец было найдено то, чего она искала. В довершение волшебной картины неоценимая живая игрушка воспрянула еще сильнее. Повинуясь голосу безумия, она подпилила клетку, образовав отверстие, которым животное сразу воспользовалось. Чрезмерный фаллос несколько озадачил девочку, но все же, поддаваясь дьявольскому наваждению, она подошла поближе, потрогала и погладила. Обезьяна дрожала и гримасничала. Казалось, что это сам сатана. Она хотела бежать, но последний взгляд на приманку возбудил неодолимое желание. Она решилась и, подняв юбку, попятилась задом к намеченной цели. Битва началась. Зверь заменил мужчину, девственность оказалась растленной. Наслаждение и боль породили стоны и крики. Мать, услыхав их, вбежала и застала дочь отдающейся зверю. Чтобы излечить дочь от помешательства, мать отдала ее в монастырь.

Фанни: — Лучше бы ее отдали совсем обезьянам.

Гамиани: — Может, ты и права, однако продолжу рассказ о себе.

Легко приспособившись к праздной жизни обители, я согласилась принять посвящение в тайные монастырские сатурналии. Через три дня состоялось представление. Согласно уставу, с меня взяли обет, посвященный огромному изваянию приапа, установленному в зале специально для этого обряда. После клятвы толпа сестер ринулась на меня. Я подчинялась всем их капризам, принимала самозабвенные позы отчаянного сладострастия и, когда все завершилось непристойными танцами, была признана победительницей. Несмотря на мое изнурение, я пошла вслед за маленькой монахиней, еще более живой, более искусной и шаловливой, чем даже мать-настоятельница, в ее постель. Она оказалась лучшим творением ада. Я питала такую страсть к этой трибаде, что мы почти не разлучались во время ночных оргиастических слушаний. Эти слушания проводились в огромном зале, где гений искусства соединился с духом разврата. Стены зала покрывал темно-синий бархат, обрамленный лимонным деревом с резными виньетками. Значительную часть стен занимали зеркала от пола до потолка, в которых во время оргий отражались толпы нагих монахинь. Сидения заменяли подушки, помогавшие страстным играм. Двойной ковер тончайшей выработки покрывал пол. На нем с изысканным подбором красок выткали сладострастные группы в сладчайших положениях Это разжигало даже угасшие желания. Картины, изображенные на плафоне, являли примеры безумного разврата. Я навсегда запомнила положение трибады, пылко и страстно терзаемой[…]