Ирина Горюнова - Доминанты

Решаю не ждать звонка Максима и взять ситуацию под контроль. Звоню Сонишне. По голосу чувствую, что она еще спит, но нагло заявляю, что нам надо поговорить.

– Слушай, – зевает она, – ну что ты мечешься, как муха в банке? Получай удовольствие или забей. Я, даже когда страдаю, ловлю кайф.

– Сонь, – тяну я, – тут такое произошло!

Рассказываю вчерашние события, чувствуя, что моя подруга потихоньку оживляется.

– Кать, как ты понимаешь, у меня тоже все как в кино, но все это могло подождать до полудня. Дай хоть кофе сварю.

И она гремит туркой.

– Это ты привыкла со своими демонами куролесить, – ворчу по привычке. – А для меня это внове.

– Да ладно! Тебе только так кажется. Между нами большой и жирный знак равно. Ты просто не хочешь этого замечать. И твое раздражение оттого, что ты не можешь управлять процессом. Ты доминант, похлеще своего Маэстро, – альфа-самка. Кстати, я тут моего прогнала – застукала его в очередной раз с Маринкой. Засветила ему по морде, он мне тоже, теперь сижу дома. С таким фингалом на улицу не выйти.

– Да ты что? Он поднял на тебя руку? Скотина.

– Я первая начала.

– Все равно, мужчина не имеет права бить женщину!

– Согласна. Тем более что он мне опять врал, что там все закончено, а сам заливал ей про неземную любовь. Я разъярилась до невозможности. Теперь не отвечаю на его звонки, а иногда даже не выхожу, потому как он сидит под дверью и режет вены.

– У него детство в заднице играет? Вызови ему «скорую», психиатрическую. Может, вылечат.

– Да вызывала. Им без разницы. Перебинтуют и отпускают. Угрозы, типа, не представляет, зачем койко-место на него тратить.

– Опять простишь?

– Посмотрим, – после паузы отвечает она. – Сначала думала – ни за что, а теперь жалко. Свое дерьмецо все же.

– Свое дерьмецо ты в унитаз спускаешь, а не консервируешь на память, так что не надо. Забудь.

– Да скучно без него как-то. Адреналина нет.

– Не понимаю. Люблю тебя, Сонишна, но не понимаю. Он альфонс, мало зарабатывает, заставляет Маринку выходить на панель… Неопрятен. У него длинные растрепанные волосы и не хватает зубов, ходит расхристранный, в старой мятой одежде… Ну что там может быть привлекательного?

– Харизма. Секс. Новизна. Адреналин.

– Ладно, главное, чтобы тебе было хорошо с твоими фингалами и адреналином.

– А ты что будешь делать?

– Пока не знаю. Надо бы с ними со всеми поговорить, если это, конечно, имеет смысл.

– Попробуй. Не имеет смысла ничего не делать, все остальное зачем-нибудь да нужно… Но ты поосторожнее. Не нравится мне все это. Вдруг он на самом деле маньяк.

– Вряд ли. Его такое количество людей знает. Он персона известная.

– Тем не менее…

Кладу трубку и включаю музыку, бамбуковая флейта ведет меня за собой в далекие края, где все по-другому: медленно, неспешно, медитативно… Суета кажется смешной и неправильной, все такое ненастоящее по сравнению с этой музыкой… Комбинация событий и ситуаций, карточная игра для шулеров, где выигрывают те, кто умеет крапить карты. Мне кажется, что все изменилось. Я не могу дважды войти в ту же реку, потому что река изменилась, так же как не могу прокрутить в обратную сторону пластинку. Когда я была маленькой, пыталась это сделать неоднократно и попортила немало виниловых дисков, отчего часто бывала наказана. Вспоминаю, что видела в магазинах книгу с названием «Москва Нуар». Вряд ли те писатели, которые тиснули туда по рассказику, знают каков настоящий нуар на вкус, цвет и запах. Черный – ахроматический цвет, отсутствие светового потока от объекта. Говорят, что оттенки черного – это серый, но сам черный может достигаться смешением желтого, пурпурного и голубого. Странно, да? Цвета солнца, неба и любви могут внезапно стать единым черным. И мое наслаждение, полыхающее этими цветами, постепенно сливается в этот ахроматический беспросветный мрак.

Мои размышления прерывает звонок в дверь. Открываю. На пороге стоит скособоченная фигурка Ольги.

– Не бойся, – она выставляет перед собой руки, – я не причиню зла, наоборот, хочу уберечь, рассказать, с кем ты связалась.

– Проходи, – немного подвигаюсь я, и она просачивается внутрь. – На кухню, туда. Обувь можешь не снимать.

Она все равно снимает побитые на мысках разношенные лодочки, неловко проходит на кухню и забирается на табуретку с ногами, словно птица. Она и походит на ободранного и полуощипанного воробья, печального и больного.

– Кофе будешь?

– Необязательно, спасибо.

– Да или нет? Если ты набралась смелости, чтобы выследить, где я живу и пришла сюда, то сейчас стесняться вовсе ни к чему, тебе не кажется?

– Ты права, – усмехается она. – Странно, что с таким характером ты записалась в нижние. Давай кофе. Прежде чем я начну тебе что-то рассказывать, я хочу, чтобы ты кое-что увидела.

Ольга поднимается и одним движением стягивает с себя сарафан, я даже не успеваю запротестовать. И поворачивается спиной. Она вся в шрамах, чудовищных, безобразных шрамах, избугривших и изрыхливших всю ее спину и ягодицы. Она оглядывается и медленно оборачивается. Грудь и живот искалечены гораздо меньше, но на внутренней поверхности бедер такие же уродливые рубцы разных форм и размеров. Я успеваю разглядеть узкую грудную кость, две жалобные виноградины, которые еще можно обозначить как молочные железы, но уж не груди точно, еле заметный темный пушок между ног, острые ребеночьи коленки, плоскостопные маленькие ступни… Дав мне как следует рассмотреть себя, она натягивает на себя сарафан и садится в ту же позу. Я ошарашенно иду делать кофе, чтобы чем-то занять руки и отчасти голову и скрыть шок.

– В принципе, можно было бы ничего не говорить, – изрекает она, причем ее голос разительно отличается от того, вчерашнего, визгливого, – но тебе может втемяшиться в голову, что это мои «тараканы», «дурные наклонности» привели мое тело в подобное состояние. Не скрою, порой мне кажется, что я совершенно безумна, но сейчас так называемый период просветления, когда я понимаю, что делаю. Я решила, могу сотворить хоть раз что-то правильное, поэтому и пришла. Мне было шестнадцать, когда я познакомилась с ним в клубе. Я искала себе доминанта, потому что отчим избивал меня в детстве, и я не могла справиться с тем, что вырывалось из меня. Казалось, что это самый естественный выход. Маэстро приютил меня у себя дома. Я стала его полноценной рабыней, как говорят 24/7. Двадцать четыре часа семь дней в неделю. Я жила только им и была готова на всё. Он получил абсолютную власть и постепенно стал заходить все дальше и дальше. Мне было больно, иногда чудовищно больно, но он заботился обо мне, кормил, одевал, после сессий лечил раны, носил в ванную и обмывал, как ребенка, гладил по голове, шептал ласковые слова… Я мечтала о том, что со временем я смогу стать ему женой, родить сына, но он не воспринимал меня всерьез. Игрушка, комнатная собачонка, преданная и готовая умереть в любую секунду за взгляд ласковых глаз и мимолетную ласку. Он полюбил душить меня и кончал, глядя, как стекленеют мои глаза… Он порол, резал и зашивал, пытал электричеством и развлекался множеством других способов, хвастаясь другим, что у меня очень высокий болевой порог. Они завидовали, хотя сами не доходили до таких практик, боясь ответственности. А потом я попала в больницу. Слава богу, что он все же отвез меня домой, оставил дверь открытой и вызвал «скорую», а не оставил умирать на улице или не закопал где-нибудь в лесу. Я пролежала в больнице три месяца. Приходила полиция, но я ответила, что ничего не помню, совсем ничего, и они отстали. Я не винила его за то, что он ни разу не навестил меня, хотя в душе поселилась невыносимая боль. Я выжила, потому что хотела вернуться. Но он не принял меня. Вышвырнул из своей жизни так же легко, как и впустил. Я пыталась поговорить, объяснить, что он для меня – все, но он даже не стал слушать. Боялся за себя и свою паршивую жизненку. Сначала я хотела умереть, но потом в меня вошла ненависть. Она стала сжигать меня изнутри. Я не хотела покалечить его, я хотела причинить ему муки, подобные тем, что испытала сама. И они были не физического свойства. Я вижу, он увлечен тобой. Но это увлечение ненадолго. Как только ты станешь принадлежать ему целиком, он уничтожит тебя, как поступал и раньше. Иногда я перестаю адекватно воспринимать окружающий мир. Он кажется мне чужим. Я не узнаю лица друзей и лицо матери, предавшей меня, – они кажутся мне лицами демонов. Я вижу сетки морщин на их коже, слышу дурной запах, исходящий от их тел… Их голоса визгливы и напоминают лай бродячих собак. Моя тень все больше тает у меня под ногами, истончается и просачивается в подземный мир. Я знаю, что у меня никогда не будет детей из-за Максима, и, возможно, скоро я уйду навсегда. Но пока я жива, буду ходить и говорить всем, на кого он положит глаз, о том, что случилось со мной. Даже если он когда-нибудь захочет завести ванильную семью, я постараюсь этого не допустить. Он чудовище под маской успешного психолога и бизнесмена, – она замолчала и отхлебнула остывший кофе.