Долгий сон

Гм… Евгений Венедиктович, это уже не совсем воспитание, и старик Кампанелла…

Да ну его… к черту, господа, старика Кампанеллу! Я сам еще не старик, и…

— Машенька! Ну где же ты??

— Я иду, мой дорогой!

Воспитание, оно на то и воспитание, чтобы со временем на этот зов откликнулись обе. Или по очереди. Или младшая — кому-то другому. Потому что веками создано и в веках проживет. И это уже совсем не утопия, Евгений Венедиктович…

P.S.

— Я иду, мой дорогой!

Январь 2007 г.

Евгений Венедиктович пребывал в некоторой растерянности. Одно дело за бокалом коллекционного коньяка неторопливо рассуждать на тему глубинной изысканности при внешней простоте императивов Домостроя, а другое дело… Гм… Еще раз повертел в руках аккуратно вскрытый по краю конверт. Конечно, если вдуматься в наши с Пал Платонычем дискуссии, то подобную резвость в решении вопросов можно было бы и предполагать заранее, однако… Гм…

Поймал себя на втором «Гм…», что традиционно означало — без Машеньки тут не обойтись. Домострой, конечно, Домостроем, но ведь дом (тот Дом, который и есть Строй!) состоит не только из Евгения Венедиктовича. В очаровательной Машенькиной головке иногда (признаем же эту истину!) появлялись довольно здравые и своевременные, он бы даже сказал мудрые мысли…

Ну, как вот совсем недавно — не позволив прорваться весьма справедливому гневу, отложила наказание Машеньки даже не на два дня, а на целую неделю. За это время все трое (включая младшую Машеньку) не только успокоились и привели в порядок растрепанные эмоции, но и, можно сказать, вышли даже на более высокий уровень искупления вины…

Нет, не так — Искупления, поскольку в данном конкретном случае это слово вполне можно было бы написать с большой буквы. Евгений Венедиктович с удовольствием и трепетом написал его в уме именно с большой буквы — столь же протяжно и величественно, как впервые использованный в семейном обиходе кнут-длинник и столь же трепетно, как отзывалась на него Машенька… Старшая, конечно — поскольку несмотря на искреннее раскаяние и осознание вины, на такое суровое искупление в ее годы идти было бы неразумным. Ей оказалось достаточно и розог, пусть даже и хорошо просоленных…

Оторвавшись от воспоминаний, Евгений Венедиктович принял окончательное решение о совете с Машенькой, пусть даже для этого ее придется оторвать от столь важного дела, как перелистывание пустого женского журнальчика…

Машенька сразу же поняла, что Евгений Венедиктович находится в некотором затруднении — протянутый ей узкий конверт был сопровожден непривычно длинным и путаным пояснением — а путаться в мыслях (тем более своих!) глава семьи очень даже не любил. Путаница, понимаете ли, это хуже чем пенки на сбежавшем молоке… бррр — точнее, непорядок! И, как всякий непорядок, права на существование не имеет. Впрочем, Машенька уже бегло пробежала глазами текст на плотной бумаге и вскинула вверх аккуратно выровненные брови.

Евгений Венедиктович, видимо от волнения, не совсем точно оценил это миловидное движение и хотел было сопроводить еще каким-то пояснением, но Машенька опередила, облачив свое недоумение в слова:

— Неужели Павлу Платоновичу было недостаточно устного приглашения? Или он не уверен в твердости наших позиций? Мы давали ему такие основания?

Евгений Венедиктович в свою очередь вскинул брови:

— Неужели там читается некоторое недоверие?

— Ну вот же: «если вы найдете в себе силу, желание и возможности…». Обычное приглашение в адрес — я бы сказала соратников — не может ставить под сомнение ни их силы, ни их желания… Он вполне мог бы ограничиться лишь словом «возможности»!

Евгений Венедиктович восхитился дважды. Первый раз вполне осознанно — искусным анализом Машеньки, сделанным всего лишь на одной фразе! И следом — второй раз, скорее интуитивно: такая реакция дражайшей супруги не могла означать ничего иного, как согласия.

Поскольку согласие было получено так быстро, так легко и в какой-то степени даже неожиданно, Евгений Венедиктович замаскировал облегчение переводом темы:

— Следовательно, я должен найти в ответных строках возможность указать Пал Платоновичу наше некоторое неудовольствие…

— О нет, я думаю, не стоит. Я бы сделала наш ответ настолько кратким, чтобы сама его краткость навела нашего друга на определенные размышления.

Евгений Венедиктович восхитился третий раз подряд. Однако…

Однако конверт из рук супруги забирать не спешил и она правильно прочитала его заминку:

— Я бы не стала решать за Машеньку… Надо ее посвятить в суть приглашения и выслушать мнение. Решать конечно будем мы, точнее, вы как глава семьи, но…

Милое «но» Машеньки прервалось короткими благодарным поцелуем:

— Я сама приглашу ее, не отвлекайтесь на наши женские разговорчики…

Евгений Венедиктович восхитился для четного счета в четвертый раз и убыл к себе в кабинет сочинять предельно краткое послание Пал Платонычу.

Только лишь за обедом тема приглашения была поднята вновь — и к четырем восхищениям главы семейства добавилось пятое — на этот раз Машенькой-младшей.

— А там будут только люди нашего круга?

Где «там» — пояснений не требовалось. Евгений Венедиктович аккуратно промокнул усы салфеткой и заметил:

— Машенька, ты же знаешь, что мы с мамой весьма неодобрительно относимся к сословным разграничениям. Мы их, конечно, признаем и видим, но…

Машенька позволила себе перебить начавшиеся разглагольствования главы семьи, что Евгений Венедиктович на всякий случай списал за счет некоторой нервозности дочери:

— Папа, я не про сословные… Там будут люди, понимающие значимость домостроя или… или просто глазельщики?

— Праздных глазельщиков там, конечно же, не будет. — Слегка покраснела Машенька-старшая. — Ну как ты могла такое подумать… Мы же с тобой не дворовые крестьянки, чтобы… Я конечно тоже против излишней сословности, но в данном случае… В данном случае видеть предстоящее действие будут только посвященные. Хотя, не скрою, их будет больше, чем тебе было бы привычным и может быть — даже добровольно допустимым.

При воспоминании о «добровольной допустимости» все трое переглянулись. Родители как бы «заговорщицки», Машенька-младшая — слегка смущенно, даже с выступившим на щеках румянцем.

Это ведь было ну почти совсем недавно — на Рождество, когда кроме уже почти (ну, совсем почти!) привычного присутствия дяди Григория, с добровольного согласия Машеньки-младшей в этой вот большой комнате был и молодой граф Неволин. Проще — Сашенька Неволин, друг детства, а ныне — юнкер выпускного курса, до сих пор благосклонно отзывающийся и на «Сашеньку» и на «Александра», с тактом целующий руку и… и так тихохонько сидевший вон в том кресле!