Долгий сон

Давай-давай, поворачивайся! Я же тебя только легонько стукнула… мне же твои глаза нужны, сволота поганая… Вот! Вижу! И вижу, как полыхнуло в них узнавание… удивление… и наконец — страх! Вспомнил меня, выродок… вспо-о-омнил!

Сначала не поняла, отчего среди Белиц ее любава-Огнивица как есть вся голая прошла. Тут так не принято! Не у своих же сестер! А когда та лицом к лицу с ней встала, и таким же лебяжьим взмахом руки вскинула — и холодком, и теплом милым сердце тронулось: к ней пришла! Ворчала что-то медведица Агарья, но слово Березихи уже сказано. И снова мохнатое вервие, уже на сильных руках Огнивицы. Снова лицом к лицу, как ночью… снова соски в соски, бедра в бедра, снова жар внизу живота и сладкая легкая истома, пронизанная вдруг россыпью углей на бедрах…

Это не угольки — это уже Агарья первую опояску положила, словно накрепко, одним кнутом, двух красивых и голых стягивая… Плотней, еще плотней… — по поясу… Тесней, еще тесней — по спинам стройным. Дружка к дружке… Молча потупили глаза Белицы, когда бесстыжие девки ртами сплелись-смиловались. Будто снова прощальную, грешную любовь даже на правеже любить вздумали!

Пел кнут свою песню, бугрил узкими рубцами гибкие спины, круглые зады, стройные сильные ноги — извивались, сплетались, любились под кнутом девки. Огнивица повыше, приникла к Олейке-светлице, волосами рыжими ее плечи прикрыла, только и знай под кнутом эти волосы прядями взлетают! Олия пониже, но задок поглаже — ишь ты, ровно кобылка его вскидывает, кнут на себя от бедер Огнивицы оттягивает…

Старается, истово порет Агарья — передницы у девок прижаты, друг дружкой прикрыты, лишнего не заденешь — зато пущай задами отвечают! Вот и резала задницы как могла — с аханьем, с оттяжкой, уже не со свистом жала, а с гулом злым и сочным, когда три аршина сыромятной тонкой кожи песню пели, тело обнимая. Поверху, посередке, по задам, по ляжкам — и снова поверху, под почти неслышный стук желтых камешков на длинной четье Березихи…

Кто из девок первая бесстыжий танец оборвет? Кто наконец голос отчаянный вскинет, что болью и стыдом проняло до самого-самого? Кто первая на вервии обвиснет? Многонько там камешков… многонько… Неужто всю четью переберет?

Сплетались девки-бесстыдницы, девки-любовницы — завороженно глядели на этот танец Белицы, кусала губы Березиха… упрямая Олька… Сплетались капли пота, алые точечки кровных просечек, сплетались ноги и жадно любили друг друга тугие груди. Снова сплелись ртами, передавая дыхание, прикусывали губы по очередке, впивая кнутовые стоны.

Низким, грудным голосом начинает стонать Огнивица — протяжно, помежду свистов кнута. О-о-ох как трудно любавушке… Язык к языку… Мешает что-то… Корешок Епифанов — выдохнула Олия… Мелькнуло удивление в глаза Огнивицы. Словно передала зубами его Олия, приняла корешок Огнивица, зажала в зубах — и стонет теперь Олия — чуть повыше голосок, понежнее, но не коротеньким детским всхлипом, а нутряным, женским стоном… Выросла девка… Выросла, упрямица! Пять лет назад уже ушла вот так от нее одна светлица-умница…

Огнивицей звали.

Уж тебя, Олейка, не отпущу-упущу…

До крови прикусила свои губы мать-Березиха. И перевернула четьи заново. Снизу вверх. Еще на тридцать три кнута.

Расстарайся, сестра Агарья!

…Вспомнил Рыжий. Не то чтобы испугался — да и не думала Олия, что такого убивца сразу страхом возьмет. Но растерялся! На пол-шажочка, пол-дыхалочки, пол-мига ресничного — растерялся… И этого хватило — своей силой не взять, возьмем твоей же! Быстро, несильно махнула мечом — отобьет ведь! Отбил, вперед подался с топором — а вот тепе-е-ерь — ступила чуть назад, мягким листком на спину легла, меч сбоку груди рукояткой в доски упирая, ногами под коленки — и наконец настоящий, животный страх в глазах Рыжего: страх, когда уже меч из спины наружу вылез!

Змеей скользнула в сторону, едва-едва меч из туши выдернула. Спиной к борту, напружинилась — он упал не сразу, на коленках стоя, с безмерным удивлением на нее глядел. И страхом. Комкал какие-то слова губами, не понять, все к топору своему тянулся. Ловила каждый миг, каждый толчок его крови, плескавшей на кожаную броню — дотянулся-таки… встал на шатких ногах… Вскинул топор — меч приподняла, но почему-то не ударила. Заорал что-то Рыжий в предсмертном вое, вскидывая к небу голову — и рухнул у борта…

Едва глазами убитого проводила, сзади — тень. Снова спина к доскам, снова меч вперед, снова зубы в хруст — ну, сунься!!!!

Не совались. Стояли полукругом. Медленно пробивалось сквозь в вату в ушах тяжелое дыхание еще не остывших от бойни здоровенных мужиков. Молча стояли. Молча смотрели. Молча повел рукой конунг, останавливая своих. А те и не двигались — неохота было даже смотреть в глаза этой бешеной кошке.

У нее не было глаз.

Темной чужой пеленой закрывало ее зрачки, хриплый негромкий рык из горла, с дыханием, с движением в кровь разодранной левой груди. Видели они такое. Только не каждый мог похвастаться, что выжил в схватке с тем, у кого были такие глаза.

Переглянулись конунг и кормчий. Медленно, не спеша, руку вперед выставив, пошел к ней кормчий. Конец тяжелого меча в напряженных руках слегка качнулся к его глазам. Тот замер, постоял и еще шаг. Что-то негромко говорил, говорил…

Уходила с глаз пелена. Уходил жестокий напряг настоящего, боевого, смертного «шага». Опустила меч. Да чего врать — опустила: теперь уж едва-едва удержала, тяжеленную железяку… Оглянулась, уже разглядев всех и каждого в отдельности. Глупо всхлипнула и села прямо на доски, с ужасом глядя на разрубленное брюхо Рыжего.

Кормчий приобнял за плечи, помог встать. Не отнимал меч — и расступились перед ней викинги, когда вел к конунгу. А тот смотрел с таким же удивлением, как и Рыжий с ее мечом в животе: схватку видел с самого начала, двоих отправил к Одину, пока пробирался к этой отчаянной, сумасшедшей гертте!

А теперь, когда только что видел «Тень Тора», уже и не гадал, что делать. Твердо знал. Знали и его люди, расступаясь и поднимая вверх мечи и топоры: закон Одина.

Вечный как скалы фиордов, холодный как лед и твердый как камень, прямой как меч, жестокий и праведный Закон Одина.

Она победила в честном бою. Она дала врагу уйти к Одину с оружием в руке. Они встретятся потом там, у Отца викингов, на пирах Валгаллы и если захотят, будут рубиться снова. Чтобы снова воскресать, пировать и снова рубиться.

Закон Одина.

Это теперь ее меч. Теперь она свой парень. Всхлипывающий, дрожащий, падающий с ног от усталости парень — викинг Гертт…

…Растащить подальше тюки в трюме и «свить» куда более приличное гнездо помогли люди конунга — с одной стороны, не пристало воину рыть нору между товаром, с другой стороны, даже у этих ребятишек хватило ума понять, что на палубе, вповалку под шкурами и между весел, она жить не будет. Двух оставшихся пленниц Олаф, понятное дело, тут же передал ей в услужение. Та, что постарше, пришлась Олии не по душе — все такая же вялая, не отходящая от шока пережитого, часами могла просиживать в уголке, глядя в борт корабля.