Долгий сон

Порка соленой треххвосткой и без того была довольно редким и мучительным наказанием — недаром Аленка встала под эту плеть у знакомого столба только год назад, когда исполнилось пятнадцать. И ударов тогда дали немного, всего двадцать, но уже последние четыре или пять плетка хлестала почти бесчувственное тело — обвиснув на ремнях, девчонка почти и не понимала, что ее еще продолжают стегать. Огонь от рвущих кожу рубцов и грызущей соли был такой, что в глазах темнело, а нынче она и не знала, сколько таких плетей ей отсчитают по нервно-напряженному, дрожащему от порки телу. Спасибо еще, Родион Сергеевич старался не захлестывать концами плетей груди и бока девушки — плетка секла только спину и бедра. Выдержала бы, но… но иглы превратили влагалище в горящую складку невыносимой, непрекращающейся боли — приколотая к острой доске, Аленка изо всех сил старалась не дернуть ногами или бедрами, хотя каждый раз проигрывала тяжелым хвостам плети — дергалась, в глазах мутнело от пронзительной боли в промежности и снова крутым кипятком рвалась спина…

…Вера вытащила изо рта Аленки изжеванный, мокрый платок. Родион Сергеевич опустил пониже доску кобылы, а дед уверенными движениями выдернул иглы. На половые губки девушки было жалко смотреть — багровые, вздувшиеся, с четко пробитыми точками игл, истерзанные острой гранью кобылы. Верочка, не дожидаясь пока Аленке развяжут руки, помогла натянуть на бедра мокрые от травяного отвара полотняные трусы, обернула пылающие плечи мокрым полотенцем. Ее положили лицом вниз на кровать и оставили метаться от жаркой, все никак не уходящей боли…

Прошел месяц…

…Под навес, к ожидавшему Родиону Сергеевичу Алена, вышла из дома уже голая, равнодушно отметив, что на ее чисто бритый лобок с восторгом пялится соседский мальчишка. Жест на козлы — и спокойное, привычное движение девушки. Легла, призывно раскинула красивые ляжки, подождала, пока привяжут ноги. Подвигалась, устраиваясь удобнее. Искоса глянула на ведро с розгами — пучки по пять прутов. Нормально, потерпим. В голос застонала от свиста розог, вскинула бедра, напоказ выставляя красивую, плотненькую «греховницу». Как и положено у послушной девушки, сухую. Словно терка…

2003 г.

«Миллион, миллион, миллион алых роз…» — попискивал компьютер, выбрасывая на экран веер соцветий: тут были не только розы, но какие-то совсем фантастические цветы, причем по смене картинок и прочим виртуальным прелестям их было точно под миллион.

Данка тихо улыбалась, разглядывая экран: так много и таких красивых цветов ей никогда не дарили. Да и вообще с цветами и тем более прочими подарками у нее как-то пока в жизни не сложилось, не считая парочки полудетских открыточек и тщательно сберегаемого флакончика духов, в складчину купленных приятельницами на прошлогоднее двадцатилетие.

Пиршество цветов прервалось строчкой:

«Тебе нравится?»

«Да…»

Поймала себя на том, что сказал это вслух. Торопливо потянулась к клавиатуре и отпечатала тоже самое в посте. Экран мигнул, отсылая сообщение.

«Правда?»

«Правда…»

«Это я сам рисовал. Для тебя…»

«Спасибо!»

«Смотри дальше.»

Снова расцвел пышный букет, секунду-другую постоял и стал щедро сыпать лепестками, открывая… Да, это были розги. Сочные, блестящие, даже на вид упруго-свистящие прутики, аккуратной розовой ленточкой перевязанные у основания.

«Подарочный набор… Семь — счастливое число!»

«Спасибо… Очень красивые и хорошие.»

«Даночка, а ты… Примерь их к себе!»

«Хорошо! Сделай чуть-чуть подлиннее… И почки „срисуй“ с них, а то они как колючками стегать будут.»

«Да, я понял! Сделаю гладенькие. Я просто не знаю всех тонкостей, я же только в теории… А тебе будет не слишком больно?»

«Когда семь, то не больно… Толстый пучок — это не так больно, как одной розгой или тремя.»

«Они должны быть мокрые?»

«Моченые. Тогда гибкие.»

«Но тебе же будет тогда совсем больно!»

«Разве это плохо?»

«Да, понимаю.»

Он действительно был художником. Данка убедилась в этом пару месяцев назад, когда сначала настороженные, потом все более откровенные чатовские разговоры и приваты закончились невинным вопросом: «Хочешь, я познакомлю тебя с моими друзьями?»

Чуть было откровенно не ляпнула: «Зачем мне твои друзья», — но из вежливости согласилась, и так же из вежливости, кляня маленький трафик, открыла прикрепленные файлы.

— Ой…

На снимке прорисовалась Акулочка. Не акула, а именно акулочка — с удивительно милой и какой-то смущенной мордашкой, которую вовсе не портил частокол зубов… На смену ей пришла Мышка, потом Хомячок… Мягкие поролоновые игрушки, стилизованные под зверушек, даже в статике фотографии жили своей жизнью — Мышка была явной хитрюгой и пронырой, а Хомячок этаким уличным хулиганом в кепочке набекрень. Разве что папиросы не хватало.

В тот раз у них впервые сломался разговор. Данку вдруг захлестнуло душащей петлей стыда — привычно-невидимый собеседник вдруг повернулся такой неожиданной гранью, что на ее фоне вести «приличествующую» беседу о лавках, розгах, грамотном привязывании девушки и позах «вбивания ума в задние ворота» уже не получалось. Ну не получалось, хоть тресни — хотя Гриша все так же вежливо и настойчиво расспрашивал, комментировал, восторгался или ужасался ответам…

А потом он попросил ее фотографию. Тысячу и один раз оговорившись, что вовсе не претендует на жанр «ню» или даже на фото в купальнике:

«Я хочу нарисовать твой портрет, Даночка. С букетом.»

«С букетом из розги?»

«Нет… С Акулочкой или Мышкой на руках… Ты им наверняка понравишься, потому что ты тоже добрая. Они у меня все добрые. И ты такая же.»

«А я хочу с розгами… И не на руках, а на попе!»

«Хорошо, я нарисую тебя и так. Если ты хочешь. Но я не умею представлять такое на дистанции, я не знаю, как должна выглядеть не просто девушка, а именно ты, девушка, когда она… когда ты… ну, с розгами.»

« Под розгами», — выделила курсивом.

«Да-да, извини, я неправильно выразился…»

Она подумала-подумала, и отправила. Через несколько дней он прислал портрет. С экрана на нее смотрела она сама, увиденная чужими глазами и чужим характером. Она «электронная», она «чатовская», она «приватная» — совсем не такая, совсем не она, и все равно — она. Поздним вечером, чуть не силком выгнав домой припозднившуюся бухгалтершу, отпечатала на визжащем принтере этот рисунок. И аккуратной трубочкой бережно несла домой, то и дело мурлыкая: «Миллион, миллион…» У нее теперь был свой портрет. Настоящий, от настоящего художника.

На следующий день она отправила ему еще одну свою фотографию, где-то краешком сознания удивляясь сама себе — эту единственную в ее жизни настоящую тематическую фотографию она берегла покрепче того флакончика духов или бабушкиной старой ладанки.