Долгий сон

— Оно и верно, батюшка! Ты уж тут сам… я побегу, тесто там у меня, коровка недоена… А погодя пришлешь девку, как поучена будет.

— Ну, прислать-то оно можно, а как не дойдет? Всыплю во все ворота — едва отлежится! Пущай уж тут отлеживает…

— И пусть, и пусть! — еще маслянее растянула губы тетка. — Побегу я, батюшка! Ты уж тут сам, возьми труды на себя…

— Ступай, ступай, Анна… Завтра приходи — отведешь девку домой…

Выпроводив бабу, Матвеич велел Аленке подняться и подойти к нему. Сел на скамью у стола, расстегнул воротник плисовой рубахи. Уже не скрываясь, оглядел девушку с головы до ног.

— Руки-то опусти… А то я бабского места не видал! Опусти, говорю!

Неохотно, но девушка подчинилась, открыв крутой лобок с черным треугольником курчавых волос, только ниже опустила голову и густо покраснела. Он поднял ее лицо за подбородок, но Аленка упрямо отводила глаза, поджав припухшие губы.

— Ну как, красавица, хороши были розги?

— Крепкие… — прошептала девушка.

— А сейчас снова на лавочку, и давай мне задничек!

Аленка повернулась и шагнула к скамье. Сдержав вздох, вытянулась на досках, спрятав лицо между рук. Мужик подошел к ней, взялся руками за лодыжки, потянул, выравнивая девичье тело. Широкой ладонью похлопал по заду:

— Тугая попка-то! Ишь как лоза треплется!

Изволил и пошутить:

— Даже тут от тебя одни убытки — это ж сколько прутьев изломать надо! И не жалко веток-то, а?

Аленка молча поежилась, чувствуя на ягодицах жесткую ладонь. А мужик, не отнимая руки, неторопливо прошел ладонью по тугим бедрам, еще раз по ягодицам, потрепал и вдруг с размаху врезал всей пятерней по заду.

Аленка от неожиданности охнула, сжала половинки. Матвеич довольно хмыкнул, выбрал в кадке свежий, уже размокший прут и протянул его сквозь кулак:

— Ну, пороть, штоль? Молчишь? То гляди — долго не умолчишь… Ну, с богом!

Взмахнул прутом, примерился и хлестко, сильно опустил розгу на голое тело. Дрогнули бедра, ноги, но наказуемая не издала ни звука.

— Два!

— Три!..

— Десять!!! — вот тут уже девушка не выдержала: резко, сильно сжала ягодицы, напрягла все тело.

Тут же снова свистнула лоза, прочертила очередную полосу и глухо, негромко замычала от боли Аленка:

— Ой-о-о…

К пятнадцати ударам он выбил из нее, сквозь прикушенные губы:

— Бо-о-ольно…

Девушка вздрагивала все сильнее, все сильнее стискивала половинки, все резче дергала ногами и тихо, но уже едва сдерживаясь, тянула:

— Бо-ольно…

Еще двадцать пять розог. Аленка едва перевела дух, расслабилась.

На коже блестели капельки пота, не было сил приподнять голову, волосы в беспорядке рассыпались по спине, прилипли от пота. Матвеич отбросил очередной прут, истрепанный на конце, и шлепнул Аленку по битому заду:

— Подымайся, красавица! Молодцом лежала! За храбрость — стаканчик…

На этот раз Аленка поднялась не сразу. Усталость и боль брали свое — она тяжело перевела дыхание, закусив губы, поднялась со скамейки. Упрямо, демонстративно прикрыла руками наготу.

— Ну-ну, закрывай… — усмехнулся мужик. — Вот что: банька истоплена, сходи, ополоснись да попарь задничку… Глядишь, и поумнеешь…

Девушка кивнула головой, помедлила и даже зная ответ, все-таки спросила:

— А после баньки… снова сечь?

— А куда же деваться! — мужик сочувственно вздохнул. — Крепко тебе быть битой, красавица. Ты пока раскинь умом — можно и не одни только прутья целовать-то!

Аленка смахнула со лба прилипшие волосы, вздохнула и молча вышла в сени. Хлопнула дверь — через двор стукнула вторая: девушка пошла в мыльню. А Матвеич, неторопливо пропустив очередной стаканчик, с хрустом потянулся и задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Упряма девка! А переупрямить надо — негоже отступать теперь, это же срам какой: с девкой молоденькой не совладать! Не, силком тут брать нельзя — поркой переупрямлю! Ишь, как лозу терпит, негодница! Хоть бы крикнула раз! Ничо, еще подашь голосок! А уж как подашь — ума добавлю еще получше. И уж не прутом — разгуляется по спинке ременная, в три хвоста!

Встал, принес из сеней крепкую ременную плеть, из трех витых мелкой вязью хвостов. Подумал и сунул в горячий чугун у печи, в кипяток: распарить ремни. Чтоб садче по телу прошлись!

…Аленка пришла тогда, когда мужик уже начал закипать — девушка оттягивала новые мучения, пыталась дать телу передышку. Но сколько не парься, все тебя ждет розга… Скрипнула дверью. Вошла — мокрая, раскрасневшаяся, еще более привлекательная. Мужик аж зубами скрипнул:

— Ишь, розовая! Ну, так как, надумала чего?

Девушка упрямо качнула головой:

— Лучше уж снова… розгами.

Матвеича осенила мудрая мысль:

— Да вот беда, красавица: лозочки-то почти все вышли! А давай сходим с тобой — сама и нарежешь дубцов для заднички!

Аленка опустила голову и не сдвинулась с места, хотя мужик уже шагнул к дверям. Тот решил истолковать это по-своему:

— Ах ты, господи… я же и забыл! За терпенье стаканчик заслуженный! — вернулся к столу, налил полный стакан ядреного первача. Был убежден — откажется, и тогда за непочтенье к хозяину можно и еще добавить по голому да тугому.

Аленка вдруг решительно шагнула к столу, двумя руками взяла стакан и залпом, зажмурившись, влила в себя самогонку. Поежила плечами, ткнулась губами в ладонь — ох и крепок!

Вышли во двор. Темнело. Хоть в этом облегченье — никто и не увидит, как она в чем мать родила сама для себя розги режет… У берез старалась, тянулась повыше, под неусыпным дозором Матвеича:

— Получше, погибче выбирай! Для своей же задницы стараешься! Ты прут к попке-то приложи: вот вишь, коротковат, не обнимает…

Наконец, удовлетворившись нарезанными розгами, он разрешил ей вернуться в дом. Аленку, с усталости и без еды стала уже охватывать слабость после выпитого. Когда пришли — второй стакан…

Но Матвеич тут ошибся — девушка стала не только не сговорчивее, но самогон притупил ее боль, сбавил страх перед тем, что снова придется лечь под розгу. И когда он с деланной ворчливостью посетовал, что вот, опять труды принимать, лупить ее, Аленка сама шагнула к лавке, перекинула на грудь волосы и молча легла…

Конечно, снова терпеть порку было очень тяжело. Аленка уже теряла силы и вскоре не могла сдержать голос. Матвеич со злорадством слышал то длинное, мучительное «А-а-а-а…», то совсем по-детски, в слезах и жалобное: «Ой-ой, попочка!». Крутые бедра наказуемой резко уходили в сторону из-под секущей лозы, девушка дергалась все сильнее и сильнее, вскидывая голову и кусая губы. Но все равно стонала — все громче, все длиннее. Но упорно, упрямо не просила пощады, даже не считая, сколько уже дано розог.

На третий раз порка была чуть-чуть короче — Матвеич всыпал ей двадцать ударов. Отпустив руки, которыми изо всех сил сжимала края лавки, Аленка не спешила вставать. Медленно, словно с опаской, расслабила напряженное тело, про себя вздохнула: «Уже вся исстоналась! Куда уж больше!». Но если бы видала все со стороны, то насчитала бы всего пять-шесть громких «голосков» на все двадцать розог. А Матвеичу желалось после каждого удара слышать голос девушки, видеть не только рывки голого тела, но и тешить себя отчаянными стонами и мольбами наказуемой… Еще, что ли, розог? А может, одумалась?