Долгий сон

На втором стакане самогона Федор Николаич солидно промокнул кухонной тряпкой губы и с максимальной «сурьезностью» ответствовал:

— Все сделаем в самом лучшем виде. Разберем, как говорится, полеты по полной программе! Хоть вот прямо сейчас.

— Ты уж лучше к себе ее отведи, в котельню. У меня сейчас сестры соберутся (в смысле — духовные сестры, в последние год-два тетушка истово молилась вместе с ними в собственном доме, чтобы потом благообразно и торжественно идти в большой молельный дом в бывшем клубе), не хочу, чтобы мешалось. Мы к Господу обращаться начнем, а тут девку пороть… Отведи к себе, а я опосля зайду, баночку-другую принесу своего, домашнего, да и заберу послушницу эту… Но ты уж, Федор Николаич, не подведи — чтоб полюбовства никакого, а поучи вовсю!

— Сделаем! — не спеша допил третий стакан, аккуратно завернул в тряпку переданную литровую банку с зельем, поставил в сумку, и положил туда же средство воспитания.

Девушка едва заметно и зябко повела плечами: эту плетку она пробовала всего дважды за три года жизни у тетушки. Первый раз действительно лишь попробовала — пять не очень сильных шлепков по попе, а второй раз найденные в сумочке сигареты обернулись для нее сорока бугристыми полосами вдоль спины: руки до крови кусала, а все равно ревела под плеткой, как маленькая…

В окошке мелькнул платок первой из пришедших сестер, и тетушка поторопила Мордвина с Аленкой. Как под конвоем шла девушка к закопченной котельной. Было не столько страшно, сколько стыдно: еще ни разу ее не порол мужчина. В мечтах и каких-то сумбурных снах, от которых потом были сбитые простыни и горячий сок между ног, она часто представляла, что когда-нибудь появится отец — которого не знала, но про которого часто думала. И как они с ним будут здорово жить, каким твердым будет его плечо, как будет спокойно и безопасно, и как послушно она будет приносить ему ремень или самые-самые секучие розги. И безо всякого стыда будет ложиться перед ним обнаженной, чтобы отцовская рука отпускала все грехи и грешки горячей, но такой заслуженной болью! Может, потому и не противилась сильно теткиному решению… А вот насчет плетки — ну, тут уж ничего не поделаешь.

Добросовестный Мордвин не только задвинул на засов дверь котельной, а даже сообразил что-то вроде занавески на черно-закопченном окошке:

— Дело, так сказать, семейное, внутреннее, нечего подглядывать, как девчонку стегают. Хотя тут за целый день ни одна душа иной раз не пробежит… Так что ты того, не стесняйся, а сильно невмоготу станет, покричи да поплачь — не слышно.

Аленка пожала плечами, оглядывая то черное, то ржавое переплетение труб и столбов, кирпичных простенков.

— Куда ложиться? Где будете наказывать?

Мордвин уже налил стаканчик, торопливо опрокинул в рот, отдышался и повертел головой:

— Нет, лежа нельзя. Тут все грязноe и ржавое… Вон к тем трубам тебя поставлю… Да ты не бойся: чай до смерти не засеку!

— Я и не боюсь… — не очень уверенно сказала Аленка. — Просто плетка эта… Лучше бы уж в три раза больше розгами!

— Ну, это уж не тебе заказывать. Верно, красавица? А раз верно, подчиняйся да терпи, что заслужила. Вон там, в закутке за котлом, заходи да снимай платье, колготки там всякие… сама знаешь, как сечь положено…

— Да уж знаю, не впервой, — вздохнула Аленка и пошла в закуток: до нее все острее доходила суровая реальность — не просто порка, а через мужчину, который сейчас будет видеть и бить ее по голому телу!

Но до конца все-таки не разделась и вышла к Мордвину в лифчике и трусиках. Застыдилась, когда он откровенно оглядел ее с головы до ног, даже руками прикрылась, хотя и в белье:

— А ты совсем справная! И вправду красавица! Но лифчик все равно снимай — руки свяжу, потом не снимем…

Завела руки за спину, щелкнула застежкой и положила на стол освободивший от грудей лифчик. Прикрылась — стыдно… но глаз не опустила, из-под длинных ресниц глядя, как после очередного полустаканчика Мордвин достает куски толстой веревки, сноровисто вяжет петли.

— Руки давай вперед…

Накинул петли отдельно на правое и левое запястье, плотно стянул, дернул, проверяя. Обмотал еще раз и подвел к трубам. Отдельно привязал левую руку, потом — правую: Аленка оказалась распята как на кресте. Немного повернув голову, видела, как Мордвин достал из сумки плетку, свитую из тонких кожаных полосок с тремя узкими змеиными жалами на хвосте, взмахнул, протянул сквозь ладонь, потом сунул под кран с горячей водой: сухая…

Подошел к терпеливо ожидавшей девушке, еще раз проверил петли на руках, убрал со спины волосы. Его руки были горячими и влажными, когда Аленка ощутила их на верху бедер: пальцы взялись за резинку трусиков, с перегаром долетели слова:

— Ну, сама знаешь… девушек секут вовсе голыми… — и последняя призрачная защита скользнула к коленям.

Она сама переступила стройными ногами, помогая ему снять трусики: он был прав. И тетушка всегда раздевала ее полностью догола, и в мечтах она выходила к отцу с ремнем в руках совершенно голой…

Вздохнула и негромко попросила:

— Дядя Федор! По передку не захлестывайте, а то плеткой груди порвет… Ладно?

— Уж постараюсь… Вот эти грудки, да? — его руки жадно тиснули грудь, прошлись по соскам, и Аленка со стыдом и ужасом почувствовала, как соски неожиданно вспухли, затвердели, отзываясь на жадные мужские ладони.

Как могла, привязанная, попыталась увернуться, хотя бы для того, чтобы он не заметил неожиданного возбуждения, но пьяный Мордвин понял это по-другому.

— Ну конечно, со всякой рванью обниматься не желаем… Не уважаем, значит… Йеден дес зайне, как умно сказал Ницше!

Отошел, обиженно бормоча себе под нос:

— Йеден дес зайне… Каждому свое… Кому водочка, а кому-то и плеточка! Вон и намокла…

Вытянул во всю длину плетку, пару раз махнул, обрызгивая горячей водой и стены, и растянутую у стены девушку. Подобрался поближе, шумно высморкался, чуть покачнулся на носках, поднимая руку и зло, не жалея, хлестнул наискось спины.

Боль ошпарила так, что Аленка чуть не вывернула руки в петлях, дернувшись от удара, конвульсивно изогнулась и громко вскрикнула:

— А-а-а-ай!

— Ага, несладко? Ну, так и обнимайся с плеточкой! — и снова короткий свист, рвущий звук жестокого удара, вспухает витой полосой длинный след.

Резко кусая губы, девушка молчит, но судорога по всему телу выдает ее боль и страдание. Аленка как могла свела лопатки, подалась вперед, инстинктивно убегая от длинного жала плетки, но витой кожаный хвост сочно врезался в голый зад, рисуя на круглых полушариях пухлый рубец, и тут же без паузы, снова описав в воздухе полукруг, плетка кладет на попе красную линию накрест к первой. С пятой плетки девушка снова не сдержала голос: