Лейла Слимани - Адель [litres]

– Да. Через месяц ему три года.

– Прелесть! А когда второго планируете?

– Не знаю. Наверное, никогда.

– Нет, нет! Быть единственным ребенком так грустно. Я же вижу, какое это счастье – иметь брата или сестру, и никогда не лишила бы этого моих детей.

– Адель считает, что дети отнимают слишком много времени, – фыркнул Ришар. – Ничего, стоит нам переехать в наш большой дом с садом, и ей захочется одного – смотреть, как резвятся дети, – правда, дорогая? В следующем году мы переезжаем в Лизье. Я получил блестящее предложение, буду работать в клинике!

Она думала только об одном. Остаться наедине с Ксавье, хотя бы на пять минут, там, в конце коридора, куда доносятся разговоры из гостиной. Он не казался ей ни красивым, ни даже соблазнительным. Она не знала, какого цвета у него глаза, но была уверена, что ей станет легче, если он запустит руку ей под свитер, а потом под лифчик. Если он прижмет ее к стене, потрется об нее членом, если она почувствует, что он желает ее так же, как она желает его. Дальше этого они не пойдут, придется все делать быстро. Она успеет потрогать его член, может быть, даже встать на колени и отсосать у него. Они засмеются и вернутся в гостиную. Они не пойдут дальше, и это будет прекрасно.

Софи – женщина без изюминки, думала Адель, разглядывая кошмарное авторское украшение на шее хозяйки дома. Ожерелье из голубых и желтых пластиковых бусин, нанизанных на шелковую ленту. Бесцветная женщина, убеждала себя Адель, безмозглая курица. Она задавалась вопросом, как такие женщины – самые обычные – занимаются любовью. А еще – умеют ли они получать и доставлять удовольствие и говорят ли они «заниматься любовью» или «трахаться».

В такси по дороге домой Ришар выглядел напряженным. Адель знала, что он недоволен. Что она слишком пьяна и выставила себя напоказ. Но Ришар молчал. Он откинул голову назад, снял очки и закрыл глаза.

– Почему ты всем рассказываешь, что мы переезжаем в провинцию? Я никогда тебе не говорила, что согласна, а ты ведешь себя так, словно это дело решенное, – подстрекнула его Адель.

– А что, ты не согласна?

– Этого я тоже не говорила.

– То есть ты ничего не говоришь. Ты вообще никогда ничего не говоришь, – заметил он ровным голосом. – Свое мнение ты не высказываешь – тогда не упрекай меня за то, что я принимаю решения. И, честно говоря, я не понимаю, зачем тебе нужно так себя вести. Напиваться, разговаривать с людьми свысока, как будто ты все в жизни понимаешь, а мы для тебя просто стадо баранов. Знаешь, Адель, ты совершенно такой же обычный человек, как мы. И когда ты с этим смиришься, тебе станет гораздо легче жить.

Впервые Адель оказалась в Париже в десять лет. Были осенние каникулы, и Симона сняла номер в маленькой гостинице на бульваре Осман. В первые дни она оставляла Адель в номере одну. Заставила ее поклясться, что она никому не откроет дверь, ни под каким предлогом. «Гостиница – опасное место. Особенно для маленькой девочки». Адель хотела сказать ей: «Тогда не оставляй меня». Но промолчала.

На третий день Адель устроилась под толстым одеялом на большой гостиничной кровати и включила телевизор. Она видела, как гаснет день, сквозь маленькое окно, выходившее на серый мрачный двор. Темнота заполнила комнату, а матери все еще не было. Адель попыталась заснуть под смех и музыку, сопровождавшие телерекламу. У нее болела голова. Она утратила чувство времени.

Она проголодалась, но не осмелилась взять что-нибудь из мини-бара, который мать назвала «ловушкой для туристов». Порылась в рюкзаке, ища шоколадный батончик или недоеденный сэндвич с ветчиной. Но нашла только две грязных конфетки с налипшими обрывками бумажной салфетки.

Она уже засыпала, когда в дверь постучали. Настойчиво. Все сильнее и сильнее. Адель подошла к двери, на которой не было глазка. Она не видела, кто стоит за ней, и не решалась открыть. «Кто там?» – спросила она дрожащим голосом. Ответа не последовало. Удары в дверь раздавались с удвоенной силой, она слышала шаги в коридоре. Ей показалось, что до нее доносится долгий хриплый раздраженный выдох, от которого дверь в конце концов слетит с петель.

Она так испугалась, что спряталась под кроватью, вся в поту, не сомневаясь, что в номер сейчас ворвутся и найдут ее здесь, плачущую, уткнувшуюся лицом в бежевый ковролин. Подумала, что надо бы вызвать полицию, поднять тревогу, кричать, пока ей не придут на помощь. Но сил сдвинуться с места не было – она почти лишилась чувств, оцепенела от ужаса.

Когда Симона около десяти вечера открыла дверь, Адель спала. Ее нога высунулась из-под кровати, и Симона схватила ее за щиколотку.

– И что ты здесь делаешь? Какую еще глупость учудила?

– Мама! Ты пришла! – Адель поднялась с пола и кинулась матери на шею. – Кто-то хотел войти! Я спряталась. Я так испугалась.

Симона взяла ее за плечи, внимательно посмотрела ей в лицо и ледяным голосом сказала:

– Ты правильно сделала, что спряталась. Так и надо.

Накануне отъезда Симона сдержала обещание и показала Адель город. Их сопровождал какой-то мужчина – ни его лица, ни даже имени Адель не запомнила. Она помнила только, что от него пахло мускусом и табаком и что Симона, нервная и напряженная, сказала ей: «Поздоровайся с дядей».

«Дядя» повел их обедать в кафе рядом с бульваром Сен-Мишель и впервые дал Адель попробовать глоток пива. Они перешли на другой берег Сены и дошли пешком до Больших бульваров. Адель медлила у витрин с игрушками в пассажах Вердо, Жуффруа, в галерее Вивьен и не слушала Симону, которая все больше теряла терпение. А потом они отправились на Монмартр. «Девочке понравится», – повторял «дядя». На площади Пигаль они сели в поезд для туристов, и Адель, стиснутая между матерью и этим мужчиной, с ужасом открыла для себя «Мулен Руж».

От этого визита на площадь Пигаль у нее осталось темное, пугающее воспоминание, одновременно мутное и ужасающе живое. Она помнила, как увидела – или ей показалось, что увидела, – на бульваре Клиши десятки проституток, полураздетых, несмотря на ледяную ноябрьскую морось. Помнила компании панков, наркоманов с нетвердой походкой, напомаженных сутенеров, транссексуалов с торчащими грудями и членами, обтянутыми леопардовыми юбками. Под защитой трясущегося поезда, похожего на гигантскую игрушку, стиснутая между матерью и этим мужчиной, которые обменивались похотливыми взглядами, Адель впервые ощутила эту смесь страха и желания, отвращения и эротического волнения. Это грязное желание узнать, что происходит за дверями почасовых гостиниц, в глубине дворов многоэтажек, на креслах кинотеатра «Атлас», в задней комнате секс-шопов, пронзавших сумерки розовыми и голубыми неоновыми вывесками. Никогда с тех пор, ни в объятиях мужчин, ни на прогулках по тому же бульвару многие годы спустя, она не переживала вновь это волшебное ощущение – прикоснуться к чему-то гнусному и непристойному, к буржуазной извращенности и человеческой низости.