Лейла Слимани - Адель [litres]

– Вы-то с ним были заодно. Всегда против меня. Если бы не он, ты бы годами сюда не приезжала, разве не так? Восьмое чудо света! Адель то, Адель се. А он и рад был думать, что ты так и осталась его милой маленькой девочкой. Защищал тебя. У него духу не хватало тебя наказывать, смотреть тебе в глаза. Он говорил: «Симона, разберись со своей дочерью» – и отводил взгляд. Но меня-то не обманешь. Ришар, бедолага, ничего не видит. Совсем как твой отец, такой же слепой и наивный. Мужчины плохо нас знают. Да и не хотят знать. Но я-то твоя мать, я все помню. Помню, как ты виляла задом, а тебе и восьми лет не было. Ты мужчин с ума сводила. Взрослые говорили о тебе, а ведь тебе и на глаза им попадаться не следовало. Хотя ничего хорошего они не говорили. Ты из тех детей, которых взрослые не любят. Уже тогда была с гнильцой. Этакая недотрога, еще та притворщица. Знаешь что? Можешь уходить. Я от тебя ничего не жду. А бедняга Ришар такой славный. Ты его не стоишь.

Адель тронула запястье Симоны. Ей хотелось сказать ей правду. Довериться ей и положиться на ее милость. Хотелось погладить ее лоб с прилипшими тонкими кудряшками, похожими на детские локоны. В детстве она была для матери обузой, потом стала соперницей, а времени на нежность, на мягкость, на объяснения так и не нашлось. Она не знала, с чего начать. Боялась повести себя неловко, чтобы не прорвались тридцать лет досады и горечи. Не хотела наблюдать один из тех истерических припадков, которыми было отмечено ее детство, когда ее мать с расцарапанным лицом и растрепанными волосами выкрикивала упреки всему миру. Она молчала, в горле стоял комок.

Симона заснула с открытым ртом, одурманенная успокоительными. Адель выпила то, что оставалось в бутылке джина. Прикончила остатки белого вина, которое мать оставила у плиты. Открыла ставни и посмотрела в окно на пустую парковку, на садик с выгоревшей травой. В мерзкой квартире, где прошло ее детство, она шаталась и натыкалась на стены. Руки у нее дрожали. Хорошо бы поспать, усыпить овладевшую ей ярость. Но было еще светло. Вечер только начинался, и она нетвердым шагом вышла из квартиры. На буфете в прихожей она оставила конверт и оранжевую коробочку с брошью.

Она села на автобус, идущий в центр. Стояла хорошая погода, на улицах было много народу. Туристы фотографировались. Молодые люди пили пиво, сидя на мостовой. Адель считала шаги, чтобы не упасть. Она села на солнечной террасе. Маленький мальчик, сидя на коленях у матери, дул в соломинку и пускал пузыри в стакане кока-колы. Официант спросил, ждет ли она кого-нибудь. Она покачала головой. Здесь нельзя было оставаться. Она встала из-за столика и вошла в бар.

Она уже бывала здесь. Столики на верхнем ярусе, засаленная стойка, маленькая сцена в глубине зала – все казалось ей знакомым. Если только дело не в том, что этот бар ужасно банален. Он был полон студентов, шумных и совершенно обыкновенных, радостно отмечавших сдачу экзамена и начало каникул. Ей нечего было здесь делать, и она ясно чувствовала, что бармен смотрит на нее подозрительно, что он заметил ее дрожащие руки и потухший взгляд.

Она выпила свой стакан пива. Хотелось есть. Рядом с ней сел какой-то мальчик. Худой юноша с мягкими чертами лица. Виски выбриты, на макушке – гладко зачесанные длинные волосы. Он много говорил, но она едва различала его слова. Она поняла, что он музыкант. Работает охранником в маленькой гостинице. Еще он говорил о своем ребенке. Малыш нескольких месяцев от роду, живет со своей матерью в городе, названия которого Адель не запомнила. Она улыбалась, а тем временем думала: разложите меня прямо здесь, у кассы, голую. Держите за руки, не давайте пошевелиться, прижмите лицом к барной стойке. Она представляла, что мужчины сменяют друг друга, вонзают члены внутрь ее живота, поворачивают ее то лицом, то спиной, пока не вытолкнут горе, пока не заставят замолчать страх, забившийся в глубину ее существа. Ей хотелось никому ничего не говорить, предлагать себя, как те девушки, которых она видела в Париже, глядящие коровьими глазами из-за витрин секс-баров. Хотелось, чтобы весь зал пил на ней, чтобы они плевали на нее, достали до ее внутренностей и вырвали их, чтобы от нее остался лишь клочок мертвой плоти.

Они вышли из бара через служебный вход. Мальчик свернул косяк и протянул ей. Она испытывала эйфорию и отчаяние. Начинала фразы и не заканчивала их. Повторяла: «Я забыла, что хотела сказать». Он спросил, есть ли у нее дети. Она подумала о своей куртке, которую оставила на кресле в гостиной. Ей было холодно. Надо бы вернуться, но было уже так поздно, квартира казалась так далеко. Она ни за что не осмелится идти туда одна. Надо набраться духу, взвесить все за и против, быть благоразумной.

Когда Ришар обо всем узнал, она сказала себе, что теперь ей не избежать возвращения сюда, в этот город, в квартиру родителей. Униженной, беспомощной, без денег. Ее пробирала дрожь при мысли, что снова придется спать в конце коридора и час за часом слышать хриплый голос матери, осыпающей ее упреками и требующей объяснений. Она представляла себя в петле, свисающей с подвесного потолка ее комнаты, – туфли едва держатся на кончиках пальцев ног, в глазах отражаются те самые бело-голубые обои, которые до сих пор снятся ей в кошмарах. Она покачивалась бы над своей детской кроватью, легкая как перышко, с посиневшими губами, и наконец задушила бы свой позор.

– Что?

Мальчик отчаянно нуждался в общении. Она подошла к нему, поцеловала, прижалась грудью, но стоять на ногах было трудно. Он со смехом подхватил ее. Она закрыла глаза. От травы ее начало тошнить, пол закачался.

– Я сейчас.

Она прошла через зал, глубоко дыша. В туалете несколько девочек-подростков, затянутых в нейлоновые мини-юбки, поправляли макияж. Они хихикали. Адель легла и подняла ноги. Ей хотелось найти в себе силы добраться до станции, сесть на поезд или броситься под него. Больше всего на свете она хотела вернуться к холмам, к дому с черными фахверковыми стенами, к бесконечному одиночеству, к Люсьену и Ришару. Она плакала, прижавшись щекой к кафелю, пахнущему мочой. Плакала оттого, что не могла этого сделать.

Она встала. Сунула голову под холодную воду. В зеркале она походила на утопленницу. Мертвенно-бледное лицо, выпученные глаза, бескровные губы. Она вернулась в зал – никто не замечал ее. Ей казалось, что она плывет в густом тумане. Группа подвыпивших подростков скакала, обнявшись за плечи и выкрикивая слова какой-то песни.

Мальчик похлопал ее по плечу. Она вздрогнула.

– Ты где была? Все в порядке? Ты совсем бледная. – Он мягко коснулся рукой ее холодной щеки.

Адель улыбнулась. Мудрой и нежной улыбкой. Ей нравилась эта песня. «You give your hand to me» [3]. Она упала в его объятия, отдаваясь ритму музыки. Он сжал пальцами ее выступающие ребра. Крепко держал ее и гладил ее обнаженные руки, чтобы согреть. Она положила голову ему на плечо и закрыла глаза. Их ноги медленно двигались, они покачивались из стороны в сторону. Он взял ее руку, и она открыла глаза, когда он заставил ее сделать поворот и вновь мягко привлек к себе. Она улыбнулась ему и стала напевать, уткнувшись ему в шею: