Магдалина Шасть - Наташа и ее кобели

– Ой, Наташа, да не надо! Я сама за коровой схожу, пройдусь хоть. Живите с мамой дружно.

– А вот она уедет в среду и будет дружно…

– Наташа.

– Что здесь происходит? – появившаяся на пороге мама смотрит на нас с ехидной усмешкой. Я тщетно пытаюсь угадать, как долго она подслушивает наш разговор, – Что, пытается разжалобить Вас, мама? Я смотрю – обнаглела в конец, завтра утром домой поедешь, поняла?

– Ага, уже, – взвизгиваю я воинственно.

– Ах ты, дрянь! – но тут появляется изрядно подвыпивший папа и злобная фурия переключается на него, – Явился, глаза залил! Не терпится в свинью превратиться?

– Маша!

– Миша!

Пользуясь подходящим случаем, я выбегаю во двор в бодром подрыве и, как есть, в красном халате с розовыми пуговицами, стремглав несусь на улицу, нервно хлопая калиткой. Только б петухи ничего дурного не замыслили – они, говорят, на красное кидаются. Как и быки. Му-у.

Утопающий в зелени плодовых деревьев невысокий дом из белого кирпича манит возможностью высказаться. Дружеское участие мне сейчас не повредит. Аккуратные клумбы с длинными жёлтыми цветами вдоль цементированной дорожки радуют глаз и заставляют задуматься. Сколько приезжаю к бабушке, а название этих дурацких цветов до сих пор не знаю! Вон астры! Их знаю. Астра нормальный цветочек. А эти… фиг поймёшь. Вся деревня утопает в них ближе к осени. Не люблю. Ни осень, ни цветы эти. Жёлтое и то, и другое.

– Аллка, есть сигареты? – на бегу поздоровавшись с представительной хозяйкой дома, тётей Валей, ковыряющейся в огороде, широким задом кверху, я врываюсь на соседскую кухню, туда, где белокурая Валькина дочка усердно лепит пельмени. Алла живёт через два двора. Это очень далеко по сельским меркам. Не догонят.

– Да тихо ты, – испуганно озираясь, шипит стряпуха, так как у деревенских не принято афишировать, что девушка курит. Хотя об этом все и так знают, – Есть. Ща доделаю. Пойдём.

– А выпить? – Аллка внимательно разглядывает моё заплаканное лицо в потеках чёрной туши, – Пойди в зеркало посмотрись, а то только коров пугать, умойся. Кто обидел? Мужики у нас дурные, да.

– Да какие мужики? Мать приехала, – подтирая следы недавней истерики вонючей Аллкиной смывкой, отзываюсь я.

– О, тут надоть налить, – подруга вытирает руки, обильно обсыпанные мукой, прямо о подол выцветшего на солнце платья и воровато выглянув в окошко, достаёт из-под стола бутылку самогона.

– Ух ты!

– Да и я с тобой приму, с утра башка трещит после вчерашнего, а не с кем.

Аллка, одна из немногих деревенских девчонок, которая общается со мной чистосердечно и бескорыстно: по крайней мере не завидует и регулярно подкармливает. Кроме того, она симпатичная. Обесцвеченная пышная чёлка, шальной взгляд из-под длинных ресниц, затянутые поволокой голубые глаза, именуемые в народе блядскими, – короче, всё в Аллке гармонично и грамотно, кроме женской судьбы. Добрая она слишком для такой яркой внешности.

Накатив по паре стопочек, закусив вкусным деревенским хлебом, посыпанным солью, мы дружно идём курить за сараи. Аллкина мама, работающая в огороде мотыгой, намаявшись за день, устало окликает дочь, вытирая со лба пот.

– Ну мы жрать-то будем сегодня, не? Наташа, с нами обедать сядешь? Ты такого вкусного борща, как у меня, в городе не найдёшь, – самодовольно нахваливает себя нескромная соседка. Я застенчиво киваю тёте Вале в знак согласия, виновато оглянувшись на её долговязую дочь, которая невозмутимо и молчаливо продолжает движение, сверкая загорелыми коленками, будто никого не слышит, – Опять они курить. Ты пельмени в морозилку засунула?

– Ой, мам, – презрительно фыркает Аллка, морща аккуратный носик, – Шарику скормила пельмени твои.

– Вот стерва, вся в меня, – добродушно ржёт Аллкина мамашка, сотрясая воздух богатыми боками, – Лука нарви, к борщу.

– Ой, нарву…

– Как ты с ней невежливо, – замечаю я удивлённо, вынимая из протянутой пачки «L&m» сигарету. Купить их в посёлке можно только у местных барыг, да и то ночью, днём даже в магазине не вариант – продают исключительно мужикам. Шовинизм. Глупость. Но что делать? Продавщицы, кстати, и сами дымят, но тоже тайком. Традиции.

С заднего двора деревенская жизнь выглядит немного иначе, чем с парадного входа. Здесь всё по-простому. Пахнет соляркой и машинным маслом, отдаёт коровьим навозом и соломой. Неизбалованный человеческим вниманием телёнок жадно тянется носом сквозь широкую щель в заборе. Белые куры любознательно заглядываются на нас с Аллкой в надежде разжиться съестным, но скоро понимают, что не выйдет. Ой, петух, блин! А я в красном. Да и ну его. Отобьёмся.

Хорошо-то как! Ветерок. Солнышко.

– Ой, ну её, – отмахивается Аллка брезгливо, имея ввиду тётю Валю, – С утра Сизый, блять, пришел, а за ним его жена, истеричка конченая, прошмандень. Говорю дуре этой, – кивает дочка в сторону матери, – Не зови в дом мерина вонючего, как отец за порог, этот сюда, блять. Ну и чо… Та прошмандень этой прошмандени в волосы вцепилась, я разнимать. Сизый шлёпает-заикается: Мань, успокойся, Мань, не гнусавь… Та ему в пятак кулаком. Пришлось соседа, дядю Пашу звать, мне, блять, смари чо поставили, – Аллка задирает рукав, обнажая огромный фиолетовый синяк на пол плеча, – На ноге еще, уёбища, и пол рожи расцарапано, блять. Мне на свадьбу в субботу ехать. Конфуз.

– Да на лице вроде не видно.

– Это потому не видно, что я левой стороной стою, – подруга поворачивается другой щекой и я с удивлением обнаруживаю на её симпатичной загоревшей мордахе несколько свежих ссадин.

– Ого, надо же, не видела.

– Вот, а ты говоришь, мать приехала. Куда б ЭТА уехала. Сизый жене клок волос выдрал, та лопату схватила. Потом я еще их успокаивала, мол, бля буду, мать «нитакая». Ага. «Нитакая». Говорила же, найди любовника с колхоза, раз так припёрло шмондеть. Колхоз далеко, уехал мужик на заработки, да и уехал. Нет, через две избы нашла. Пизда.

– Откуда ты знаешь, что любовники? – совсем позабыв о своих злоключениях, вылупляюсь я на рассказчицу с неподдельным интересом.

– Ну чё ты, как дитё, Наташ? Еще б я не знала, всё под носом. Да я и не осуждаю. С таким-то батей, – Аллка глубоко затягивается с многозначительным видом, – Я б то ж гуляла. Неделю пьёт, валяется под забором, мы ему там даже подстилаем, когда прохладно, – Аллка смеётся, отчего её голубые глаза по-доброму светятся, – Я, это, пьяненькая такая! Пойдем жрать. Мать нам нальёт на радостях, что голову не снесли.

– Алла, лук, – напоминаю я авторитетно, поднимая указательный палец к небу.

– Ото ж, – откликается подруга, белозубо скалясь.

В общем, я второй раз обедаю.

Вечером, часам к десяти, когда уже смеркается, пьяная и прокуренная я являюсь домой. От души наслушавшись, какая я хорошая и интеллигентная девушка и как Аллочке повезло со мной дружить, в добром расположении духа, я вхожу в наш храм любви и света, где никогда не происходит подобных Аллкиным страстей. Тяжёлая оплеуха обжигает моё левое ухо и отбрасывает по инерции вправо. Чудом устояв на ногах, я вижу в темноте коридора разъярённое, искривлённое злобой до неузнаваемости материно лицо и едва успеваю поймать её за руку.