Наталья Авдушева - Рыжая фея из глухомани

– Телефон, правда, был сильно намочен, лежал в ручье, мы не стали включать. А документы более-менее целые. Вещи твои я постирала. А, вот ещё, наверное, надо кому-то позвонить, сообщить, что ты у нас, и всё в порядке. Ну, там, маме, жене, ты же помнишь номер?

– Жены нет, мамы нет. Иванычу, егерю только. Наверное, уже МЧС поднял.

Диктую номер, она пишет его тут же, на рисунке.

– Можно… посмотреть?

– Конечно. Только я не художник. Взрослых редко рисую, не получается. Вернее, я вижу их не так, и рисую, как вижу, никому не нравится. Я вижу их детьми. Так и рисую. Зато малышам в детском доме всегда нравилось, когда я их рисовала.

С удивлением рассматриваю свой портрет. Не знаю, как это назвать – талант? Дар? Я бы сказал, что её Боженька поцеловал! Вроде и моё лицо, и в то же время действительно вижу лицо какого-то отчаявшегося ребёнка-волчонка. Таким я был когда-то и думал, что зарыл это в себе, глубоко и навсегда, а она это видит.

– Ты видишь меня таким? – с трудом хриплю я.

– Ну, – пожимает плечами, – я вижу твоего ребёнка, что всегда живёт в тебе. Он потерянный и очень одинокий. Таких детей я рисовала в детском доме. Там тоже все потерянные и одинокие.

Тяжело вздохнув, закрываю глаза. Это закрытая страница, и мне совсем не хочется об этом говорить. Ни с кем.

– Лёш, ты поспи, я тоже пойду. Я знала, что ты должен был прийти в себя, поэтому сидела, ждала. Кризис прошёл. Давай только горло тебе набрызгаю, пока без сознания был, никак было. Давай, сначала посмотрю. Болит ведь?

Подтверждая, молча прикрываю веки. Деловито хмурит брови, подходит ко мне с ложкой.

– Скажи «А-а»

Послушно открываю рот, внутренне улыбаясь. Интересно, сколько этой деловой пигалице лет. 20? От силы, 23.

– Да, горло красное ужасно. Сейчас набрызгаю, завтра будет уже легче. И леденцы положу. Ещё вот морс, пей обязательно. А кушать уже утром принесу, хорошо?

– Ты врач?

– Училась на фельдшера, потом медсестрой работала немного в детском доме.

– Почему в больницу меня не отправила? Возишься тут со мной…

– Лёша, ты в больнице-то лежал хоть раз? Я-то лежала и знаю, какое там отношение и насколько всем плевать. Руки твои бы там не спасли. Да и вообще могли бы загубить. Пока бы довезли, пока оформили, а там пересменок, да выходные, лежи, пока врач решит, что с тобой делать. Тут на минуты счёт шёл, руки ты так поморозил, я боялась, что гангрена может начаться. Но всё обошлось, спасли.

Слушаю её, смотрю, и не могу отделаться от чувства, что происходит что-то нереальное. И она вся как будто мне снится, потому что живых, настоящих таких не бывает. Красивая, добрая, нежная, хрупкая, чуткая…

Конечно, я просто сплю…

Смотрю на его портрет – да, именно такие дети были в детском доме. Практически все. С душой изломанной, рваной, израненной. Каждого хотелось прижать к себе крепко-крепко, найти какие-то слова, чтоб раны их затянулись, чтоб там больше не болело, не кровоточило, не ныло. Но нет таких слов. Даже могущественное время не всегда может затянуть эти раны, у многих так и ноет всегда. Так и живут с этими ранами бывшие детдомовцы. И не могут потом найти себя в жизни, потому что потерялись они очень давно, ещё в раннем детстве. Дети вырастают, становятся взрослыми, но боль не уходит, она всегда с ними, только запрятана глубоко внутри. Они стараются просто жить и не вспоминать, не думать, но от своего внутреннего ребёнка не спрячешься и не убежишь, как бы не стремился. Он всегда с тобой, всегда рядом. И эта боль, как бы глубоко ни была запрятана, не даёт жить полноценно, полнокровно. Всегда рядом ходит страх – страх снова быть отвергнутым, брошенным, ненужным. Не у всех, конечно, так. Но у многих.

Не знаю, как это происходит. Когда начинаю рисовать, не знаю уж, что там у меня открывается, третий глаз, наверное. Я как будто вижу душу человека. И эта душа, какая бы она ни была, проявляется на портрете. Редко кому это нравится. Поэтому я давно уже зареклась рисовать взрослых. А вот детей, особенно маленьких, с их чистыми искрящимися душами, рисовать очень люблю. Пока их рисуешь, соприкасаешься с их чистотой, и как будто даже какой-то ангельский свет и запах исходит потом от портрета. Конечно, это только моё восприятие, но и дети всегда в восторге от своих портретов. Знаю, что многие детдомовские до сих пор бережно хранят их, хоть давно уже не дети. Но ведь так приятно взглянуть на себя, где ты ещё такой чистый, светлый и не испорченный жизнью и людьми.

Моя подруга с детского дома, Светочек, однажды призналась мне, что сохранила портрет, где ей семь лет. И часто не просто смотрит на него, а ещё и разговаривает с ним, как будто с собой, маленькой. Так она училась жить и не бояться. И научилась, излечила своего внутреннего ребёнка. Конечно, мне бесконечно приятно, что мой непрофессиональный, простой рисунок смог принести такой результат. Но дело всё же не в рисунке, не в портрете. Просто Светочек сильная и целеустремлённая. Она прошла через такое, где многие бы сломались. А она, в свои семь лет, пережила и не сдохла. Выжила и нашла в себе силы стать счастливой, несмотря ни на что!

И вот сейчас, глядя на Лёшин портрет, я вижу такого же изломанного, отчаявшегося во всём и во всех разочаровавшегося, ребёнка. И мне, не знаю почему, хочется знать, понять, что было в его жизни, почему душа его так страдает. Ведь когда просто смотришь на него, такого не видишь. Красивое по-мужски лицо, упрямый мощный подбородок, рубленый рисунок губ, глубокие тёмные глаза, резко очерченный разлёт чёрных бровей, непослушная чёлка густых чёрных волос – он так хорош собой, что от лица сложно отвести взгляд, настолько оно притягивает своим мужским обаянием и гармонией. Да и пока обтирала его уксусом, ухаживала за ним, не могла не заметить, как бесподобно он сложен!

Такой мужчина вряд ли одинок. Представляю, какой хоровод водят вокруг него девицы. И судя по одежде и телефону, он совсем не нуждается в деньгах. Не то, чтобы я положила на него взгляд, у меня даже в мыслях мелькнуть не могло, что могу ему понравится. Я давно уже перестала мечтать о всяких там принцах – ни одному принцу не нужны чужие дети, а у меня их целых трое. И они главнее всех принцев на свете!

Просто смотрю на этого, так внезапно появившегося в нашей жизни, мужчину, как на музейный экспонат – наслаждаюсь зрелищем и приятными ощущениями от прикосновений к его коже во время перевязок и других процедур.

Пока я не увидела его израненную душу на портрете, он был для меня буквально небожителем, ненадолго и абсолютно случайно спустившимся до простых смертных. Сейчас, увидев его боль, я осознала, что он такой же человек, как и я, из плоти и крови. Он стал мне как-то ближе, роднее что ли. Мне стало жаль его, как ребёнка. Понимаю, что он уже давным-давно совсем не ребёнок, но я видела теперь его именно так – маленьким потерянным мальчиком. Хочется положить его голову к себе на колени и гладить по голове, шепча и приговаривая слова утешения. Я просто чувствовала всей своей душой, что они ему очень нужны, эти слова. Мне хотелось сделать для него что-то большее, чем просто уход за больным. Мне бесконечно хотелось излечить его душу. Знакомое чувство. Так было со мной каждый раз, когда в детском доме появлялся новый ребёнок.