Галина Чередий - Бобры добры

– А вот это тайна, покрытая мраком! – сквозь всегдашнюю насмешливость брата проглянула застарелая горечь, и я обматерил себя. В отличие от меня, он не знал, кто его биологические производители. Мы их давно уже родителями называть отказались. Наши родители – мама Света и папа Максим. Мои были банальными алкашами. Буйными и скандальными. Мать, бухая, ткнула отца ножом, он откинулся, а она вздернулась в сарае. Меня, едва не насмерть замерзшего в стылом доме, нашли через двое суток соседи, когда заметили, что дым из трубы давно не идет. Лёху же нашли вообще на стройке заброшенной. Завернутым в окровавленную тряпку, выброшенным, как мусор. Его тамошняя дворняга щенная от других собак отбила и типа усыновила, грела, пока, на его счастье, бомжи какие-то писк не услышали и ментов не вызвали. Собака, выходит, добрее твари, родившей его, оказалась. Надо же было ляпнуть. Это у Лёхи больное, пусть он всегда и пыжится перед всеми показать, что плевать он хотел. И вслух он об этом не говорил. Только раз, давненько, когда нажрались мы с ним в зюзю на выпускном.

– А вот это мы прямо удачно подкатили! – заерзал на сиденье брат, пока я высматривал, где припарковаться так, чтобы выход со школьного двора хорошо просматривался. – Ути-пути, мелкая-то какая наша убивица возможная. Эй, дрыщ, а ну посторонись, дай рассмотреть нормально.

Его приказ был адресован тощему пацану лет шестнадцати, что заступил дорогу блондинке ниже его на полголовы, что, очевидно, и была нашим объектом. Одета в серый строгий костюм с юбкой ниже колена и немного мешковатым пиджаком. Лица пока не нормально рассмотреть, вертлявый вьюноша закрывал обзор. Но вот блонди явно сказала ему что-то резкое, решительно рубанув по воздуху ребром ладони, и быстро пошла прочь. Парень остался стоять, глядя ей вслед и сразу ссутулившись.

– Зуб даю, он на нее до мозолей кровавых на ладонях обдрочился уже, – прокомментировал это Лёха. – А задок-то вроде у нее ничо так. Да и вообще вся ладная такая. Только какого рядится так уродски? Хм… и смотри, как озирается. Будто боится чего.

Девушка действительно часто озиралась, пока быстро шла, практически неслась к трамвайной остановке. Взгляд тревожный, плечи напряжены, губы сжаты в тонкую белую линию, брови нахмурены. Но брат прав, фигурка как у куколки, тут ни ему, ни мне ее костюм балахонистый не помеха. Хрупковата, мелковата, но изгибы что надо.

Пока ждала транспорт, какой-то мудень сначала тщательно облапал ее сзади зенками, а потом и попытался подкатить. Она слушала его наверняка тупые пробросы с каменным лицом и не ответила ни словом. В итоге дебил отвалил, и я четко прочел по его губам «сука тупая», когда он отходил.

Ага, есть такая категория псевдомужиков, что утешаются оскорблением женщины, которая не повелась на них. Типа не он лох, а она дура и овца, да еще и уродина и это было вообще одолжение с его стороны. Тупой козлище.

Возле дома наш объект нас развлекла интересным фортелем. Мало того что с остановки до подъезда чуть ли не кралась по-шпионски, заглядывая под каждый куст и за каждый угол, так еще и топталась минут пятнадцать перед входом, пока к дому не подошли сразу несколько жильцов, и вот только в этой компании она и шнырнула внутрь.

– Видал? – покосился на меня брат, и я кивнул. – Чё-то мне это все не нравится.

– Согласен. Корнилов вроде мужик нормальный, но явно не все нам сказал. Есть предложение порыть вокруг этой Оксаны. Не думаю, что нас подставляют, но как-то все пованивает.

Я привычно в трамвае проскользнула на заднюю площадку и встала там, прижавшись к перилам спиной, чтобы все три двери и салон просматривались. Уже на автомате, каждый раз как тяжелые двери дребезжа отъезжали, я впивалась глазами во всех входящих, просеивая их в поисках одного единственного лица. И совсем не потому, что мечтала его узреть, найти среди тысяч незнакомцев. С точностью до наоборот. Никогда, никогда больше я бы не хотела его видеть. Никогда касалось и прошлого, что, к сожалению, не имеет обратного хода. И каждый шрам, ожог и ноющее место сросшегося перелома напоминали мне почему. Как будто я и вправду в этом нуждалась или могла бы забыть.

Фирсанова, мальчишку из одиннадцатого «в» я отшила максимально резко, не стесняясь в выражениях, и плевать мне на его подростковую нежную душевную организацию. Куда как больше она и он весь вцелом может пострадать, если проклятый монстр уже на свободе и увидит его, отирающимся со своими написанными прямо на прыщавом лбу чувствами рядом со мной. Хватит. Одного, за чью жизнь я невольно несу ответственность, мне хватило. И это не считая тех, чьи разбитые лица, выбитые зубы, сломанные кости тоже, можно сказать, на моей совести. Он так всегда говорил. Что это все я. И та позорная часть моей души, которую я отчаянно прятала ото всех, с ним всегда соглашалась.

Вытягивая до предела шею, я заглядывала за угол во двор, пока не убедилась, что никто меня там не подстерегает. Ждать у подъезда сегодня пришлось, как назло, дольше обычного, я даже настолько раздергалась торчать перед дверью, что не заметила и расчесала тонкую полоску ожога на безымянном пальце до крови.

Наконец мне повезло, и к дому подошла большая компания, веселая и шумная. Судя по разговорам, направлялись ребята на день рождения к моему соседу двумя этажами выше. В лифте все стояли тесно, шутя и переговариваясь, а я старалась не подать виду, что всю потряхивает от перспективы выхода на своем этаже. Поэтому просто взяла и доехала с ними, а потом, осторожно выглядывая возможную опасность, спустилась к себе. И только когда уже плюхнулась на старенький диван и со стоном облегчения вытянула ноги, стала замечать, как же бешено тарабанит в груди сердце. И так каждый день уже два последних месяца, как только ублюдок написал мне, что он вскоре выходит по УДО. Но с меня хватит.

– Гражданка Рубцова, вы чего от меня хотите? – закатил с «как ты меня достала» видом глаза майор Васильев, следователь, что вел дело Матвея.

– Вы прекрасно знаете чего – точно знать когда он выйдет, – упрямо уставилась на него я. На самом деле, чтобы мерзавец сгнил в тюрьме. А с ним и те вечно голодные демоны похоти, которых он взрастил во мне.

Я Васильеву не нравилась. С самого начала. Я это все время чувствовала, еще когда шло следствие. За каждым его косым взглядом и вопросом я читала это «сама виновата». Такое же, как у отчима. Как у многих общих знакомых. Да уж, мужская солидарность – это вещь за пределами моего понимания. Такое чувство, что для большей части представителей этого мира женщина виновата всегда, во всем и по умолчанию. Орет на тебя муж – что-то не так делаешь, не беси его, будь умнее и гибче. Ревнует – повод дала, вела себя фривольно, даже если и близко такого не было. Руки распустил – довела, смолчать не могла, что ли, прощения попросить, хоть не знаешь за что, подлизаться, задобрить. Напал на постороннего человека, что просто имел несчастье идти рядом по улице и говорить о учебе, – ты спровоцировала, стравила мужчин. И как апофеоз, когда вылезают наружу все издевательства и насилие – сама дура, зачем столько терпела, а раз терпела, значит нравилось, держалась за мужика до последнего, выходит, не плох он. Он не плох, а ты во всем крайняя. Хотя опять же, вся природа его неприязни, может, в том, что у мужиков действительно звериное чутье на таких, какой меня считал мой бывший. На безотказных прирожденных шлюх.