Константин Фрес - Опасные чувства

Свет и мрак смешиваются и одинаково слепят, одежда – чужая, запредельно дорогая и терпко пахнущая отчего-то коллекционными духами, – ласковым атласом льнет к телу и немилосердно сжимает бока. Слишком жесткий корсет из плотной черной кожи, выложенный изнутри жесткой мозаикой пластинок из китового уса, не дает вздохнуть, стискивает тонкую талию девушки почти до боли, так, что кожей можно ощутить каждую металлическую заклепку, впивающуюся в нежное тело. Юбка стискивает бедра, ее приходится задрать почти до самых трусиков, чтобы можно было хоть немного расставить уставшие, дрожащие ноги. Туфли на высоком каблуке выгибают стопу, отчего пальцы сводит самая настоящая судорога, и тогда с ярко накрашенных губ срывается стон. Готика прекрасна и безжалостна; это красота, несущая боль, она душит и уничтожает так же, как сильная мужская ладонь, лежащая на дрожащем, задыхающемся горле девушки. Это ласка и жестокость одновременно, страх и страсть. Эти руки знают, как причинять сладкую боль и дарить ласку. Они умеют карать и давать наслаждение…

– Ты прекрасна!..

Жесткий кожаный ошейник, больно впивающийся, мешающий глотать, сменяет тепло живой руки. Теперь пальцы мужчины завладевают волосами девушки, играют, ласкают, медленно и коварно накручивая косу на ладонь. Девушка знает – еще миг, и ее тело, подчиняясь этой руке, выгнется, горло – беззащитное, белоснежное, перечеркнутое черной полосой ошейника, означающего подчинение, – подставится под вкрадчивое прикосновение губ, такое желанное, такое мягкое и страстное, что боль уйдет на второй план, а разум затопит всепоглощающий экстаз. Боль и мечта перемешиваются воедино, слезы готовы сорваться с ее ресниц, но она боится все испортить плачем и усилием воли сосредотачивается на происходящем.

– То, что надо!..

Руки в ее волосах становятся жесткими, мужчина встряхивает ее так, что она вскрикивает, безвольной длинноногой куклой в дорогих одеждах обмякнув в его руках, его касания становятся плотнее, жаднее. Это почти страсть; ее длинные ноги дрожат, одна его рука лежит по-хозяйски на ее колене, вторая – обхватывает за плечи почти грубо, жестоко, опасно, и она снова тает, чувствуя себя одновременно жертвой и возносясь к небесам от наслаждения, которое ей дарят его прикосновения, заглушающие боль.

Ей хочется кричать, сердце в груди едва не выпрыгивает от духоты, но она молчит, пока его губы касаются ее разгоряченной кожи все ниже и ниже, пока не достигают мягкой груди. Она замирает, трепеща, и слышит чуть уловимый вздох. Мужчина жаждет ее; его объятья – почти секс. Он вкрадчиво скользит ладонями по ее талии, словно питон, обвивающий смертельными кольцами свою жертву. Он целует, жадно целует ее во впадинку меж грудями, сверкающими в слепящем свете как серебро, прихватывает нежную кожу губами так чувствительно, что девушка ощущает острое желание, спазмы, рождающиеся в животе. Трусики ее стремительно намокают. Ее мечта, ее кумир, смысл всей ее жизни касается ее! Целует ее! Склоняется над нею и дышит одним с нею дыханием! Удобнее устраивает ее у себя на коленях и поглаживает ее ноги, обнимает и заглядывает в ее лицо так, что у нее душа замирает, и она ощущает себя счастливой, хотя все ее тело вопит от боли, закованное в тесную узкую одежду, которая словно создана для того, чтобы причинять страдания.

– Да! Я хочу видеть твои чувства! Ты – игрушка, ты – рабыня, ты – обречена и почти мертва! Дай мне твой страх! Твой ужас и борьбу перед смертью!

Плотная вуаль на лице – почти повязка, из-за которой ничего не видно, только белые пятна света над головой, – давит на виски. Эта вынужденная слепота порождает страх и неуверенность, которые тотчас выписываются на лице, запечатлеваются в очертаниях губ, в трепете ноздрей и в частом дыхании, которое уже не удается контролировать. Девушка напугана, ужас придает ей сил, и она осмеливается сопротивляться ласкающим и одновременно удушающим ее рукам. Движение выходит отчаянным, резким, ломаным, но мужчина подавляет его, справляется с ее бунтом и чувствительно прикусывает кожу на ее плече белоснежными зубами, словно хочет пустить ее кровь. Его ладони снова скользят по шелку ее чуть влажной кожи, словно вырисовывая в темноте ее силуэт, все округлости ее тела, и страх девушки сменяется почти эйфорией, влюбленностью, которая сбылась.

Это почти признание; девушка закрывает глаза, млея, считая мгновения, сквозь одежду ощущая тепло пальцев, сжимающих ее грудь и словно невзначай отыскивающих ее сосок под жестким швом корсета. Это почти интимная ласка, но ослепляющий свет напоминает ей, что это неправда, что это обман, всего лишь игра, и на глаза ее наворачиваются слезы. Наверное, они слишком ярко блестят под плотным кружевом вуали, и рот изгибается плаксиво, потому что крик – резкий и сердитый, – следует тут же, стоило ей только нахмуриться.

– Не смей плакать! Мне не нужны твои слезы, я не разрешаю тебе рыдать!

Рывок за ошейник; ей приходится откинуть голову и крепче закрыть глаза, чтобы ни одна слезинка не посмела испортить макияжа, не потревожила искусственной эстетики.

И она послушно проглатывает рыдания, дрожа всем телом и считая кожей вожделенные поцелуи, обжигающие ее, как капли раскаленного металла. Раз, два, три… страстно – в губы, остро и хищно – в шею, жадно – в грудь, неспешно, оставляя на белоснежной коже ярко-алые пятна помады, которой теперь испачканы его губы, и заставляя девушку вздрагивать в его руках.

– Отлично! Снято! Крис – как всегда на высоте! Тори, или как там тебя… ты умница. Ты правда справилась. Ты хорошо все сделала, девочка. Я твой должник.

Тори судорожно вздыхает, медленно приходя в себя. Срывает удушающий ее ошейник и проглатывает, наконец, слезы испуга. Наваждение, страх, пульсация агрессивной музыки, подстегивающей и заставляющей тело напрягаться – все прошло. Все стихло. И вместо наркотического безумия – всего лишь съемочная площадка, над головой свет осветительных приборов.

Мужчина, обнимающий ее за талию, тот мужчина, на коленях которого она сидит с задранной юбкой, расставив ноги неуклюже, но так, как надо было режиссеру, с секунду молча смотрит на нее, в его темных глазах искрится смех. Он неспешно отирает губы салфеткой, убирает испачкавшую его помаду.

Для него это привычная работа; он почти не обращает внимания на нестерпимый свет софитов, которые не только слепят, но и нагревают помещение до температуры ада. Он, не смущаясь, касается ее мокрой кожи – и теперь, когда все кончилось, тоже. И, в отличие от Тори, он точно знает, что сделал все правильно, и ему не стыдно – в отличие от нее, принявшей его ласки за чистую монету.