Игорь Красногоров - Мечта о сверхсиле. Часть 1. Мистический этюд украинской реальности

– Вообще, это уметь должен каждый, иначе всё будет продолжаться, как у нас на Украине – подонки при власти, а под ними покорные дебилы. А знало ли хотя бы две третьих населения, как открывать портал знаний, то все было бы по- другому. В этом случае обмануть и убедить со стороны, что дебильная идея – это свет алмаза, будет уже невозможно. К этому, овладевать любыми знаниями стало бы легко, как дурному в пень ногой заехать!

– Ты это, не намекай на порядочных людей! – ответил задетый юмором Руслан потирая голень, но подтвердил: – Хотя, конечно, ты прав! За примером далеко ходить не надо! Мы не раз вспомнился тот факт, как наш народ, словно дикая накрученная толпа, разорвала свою страну с истошным воем; дайте нам тут и сейчас лучше жить и свободу! А порядок где? Да не нужен – это насилие над личностью! В Америке и Европе выше уровень, и мы так же хотим, при этом всё разрушив, не улучшая! А дальше всё пошло по писанному, как если бы у одной семьи был дом, не роскошный, но сытый и большой, а потом решили все там жить с шиком и гулять. Жильё сожгли вместе с мусором, стены продали на стройматы. Кто надо обогатился, остальные свободны! А если еще короче и понятней: люди повелись на перформансы западного изобилия о вилле с гаремом грудастых подруг и потеряли то, что имели. У них забрали всё и дали под зад!

– Да, картина маслом, – с мрачной задумчивостью подтвердил Готфрид и веско добавил. – По крайней мере, нам всем выпал золотой шанс узнать, что голодная свобода не лучше кабалы! А когда народ выползет из-под такого пресса, пусть помнит, как завет – в единстве сила! Часть не больше целого! И что есть в руках – надо улучшать, а не протрынькать за цацки и финтифлюшки! А кто будет это отрицать, то пусть ему проломят череп, когда голова заболит. Зачем лечить? Легче сломать и проблем нет!

– Серьёзный ты не по годам, – процедил Берёзов.

– Не я! Так мой батя ещё говорил! – ответил Денис.

Отец Готфрида хоть и состоял в своё время в компартии, но был весьма к ней критичен и недоволен положением дел в СССР. Поэтому первоначально приветствовал демократические перемены, происходившие тогда в обществе, и даже выражал своё крайнее раздражение политикой партийных верхов в частных беседах с знакомыми американцами. Последних это весьма удивляло. Однако такая позиция родителя, в свою очередь, вызывала недовольство подрастающего сына- консерватора, у которого быстрые перемены вокруг вызывали интерес и неприятие одновременно. Отец, посмеиваясь, объяснял это тем, что когда он возил в коляске Дениса, то почитывал восемнадцатый том Ленина и иногда клал его рядом с сыном. Так и перешло. Но когда вместе со свободой в общество пролезла грязная мерзость, присущая дикому капитализму, он, как честный человек, просто умолк, не роняя ни пары с уст критики о прошлом. А когда его спрашивали на эту тему, сухо отвечал: «Да что сказать. Случилась катастрофа, жаль, что ни у кого в стране не хватило ни совести, ни воли, чтобы сохранить веками нажитое добро!»

Он прекрасно отдавал себе отчёт, что одним из локомотивов развала Советского Союза была именно интеллигенция, воспитанная этой же системой критически мыслить и с привитым чувством совести. Когда же до большинства дошло, что вместе с мусором в стране действительно сожгли и дом, а они сели вместе на кол безысходного вымирания, было уже поздно. Сам Владимир Адольфович был слишком крепко связан с прежним строем и многим ему обязан. Долг был и перед своим отцом, человеком примечательной линии судьбы.

Дед Дениса происходил, как часто было в Германии, из обедневшего знатного рода и работал в начале тридцатых готов во Франкфурте журналистом в газете немецких коммунистов. Вскоре после прихода нацистов к власти случилось то, что можно было ожидать. Рано утром его арестовали и вместо своей редакции он попал в Дахау. Унтер-офицер, который вёл допрос, с издевательской ухмылкой начал напрямую:

– Мы всё про тебя знаем, ты из партии тех подонков, которые хотели затащить Германию в красное пекло, но сами туда попали.

Ещё молодой дед сидел и думал: в какой он состоял партии и какие имел убеждения – большого секрета не было; значит, не надо из-за этого реветь, как вестфальский бык!

– Тебе лучше рассказать всё сейчас! – продолжали внушать ему из-за стола. – Учти, у вас евреев больше не получится других толкать на остриё, а самим за поворотом пиво хлебать.

– Я не еврей, – был дан ему с усмешкой ответ.

– Еврей, еврей! – унтер с наслаждением затянулся сигаретой и закивал головой, как будто знал наверняка. – Только у евреев может быть такая фамилия.

– Может, у меня ещё и имя еврейское? – выпалил Адольф Готфрид, за что получил тут же графином в скулу, что свалило его со стула. Вдогонку он услышал:

– Шайзе! Выкладывай всё быстрей без пархатых затрёпов. И не вздумай врать!

После допроса изрядно помятому и голодному Адольфу, тюремный профос принес какую-то бурду вместо пищи и верёвку со словами:

– Давай жри, свинья, но такие, как ты, – тут он тыкнул в него пальцем, -недостойны даже этого! Можешь каяться или нет, всё равно тебе устроят такой ад, что будешь ползать и просить скорее сдохнуть! Так что, по-доброму, вешайся сам! И он начал показывать с веревкой, как в камере нужно это делать. Дед, с трудом шевеля разбитой челюстью, ответил, что не собирается умирать, у него даже жены ещё нет:

– Ты всё равно отсюда живым не выйдешь. Мой совет: себя не мучай и сделай это быстрей! – с этими словами профос кинул ему верёвку и ушёл.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы, вопреки ожиданию, большую часть заключенных в конце тридцать четвёртого года освободили, хотя было очевидно, что это ненадолго. И Адольфу пришлось незамедлительно уезжать в Швецию, а затем в СССР. Оттуда из-за хорошего владения тремя языками был командирован вскоре на гражданскую войну в Испанию, официально в качестве корреспондента, выполняя помимо этого другие поручения. Затем был направлен на работу в качестве помощника торгового атташе и побывал в разных странах. В тридцать седьмом избежал репрессий, но после возвращения в Союз в сороковом больше за границу не попал. И был как бы сослан в Горький редактором местного издания. В Великую Отечественную пошёл на фронт переводчиком. В самом начале, в неразберихе отступления, его два раза хотели расстрелять на передовой, заподозрив в нём немецкого шпиона, а затем раненого на руках выносили из окружения. После излечения в госпитале он пошёл на запад с армией, закончив свой путь в Австрии. С личной жизнью у него не ладилось; когда спрашивали об этом, он неопределенно разводил руками. Но сразу после войны ему улыбнулась удача, и он по-военному решительно женился на Екатерине Токаревой, встретив её, будучи в командировке в Свердловске на Урале. Ей понравился его по- аристократически холеный вид и принципиальная тщательность во всех делах. По-русски он говорил чисто, но при этом до конца жизни не избавился от лёгкого прибалтийского акцента. И когда его будущая супруга, которой он представился как Адик, уловив это, спросила, какой он национальности, то он, улыбаясь, ответил, что его национальность – русский офицер Советского Союза! А когда она дальше из женского интереса стала допытываться: «А где родился и где твои родители?», он ответил немного нараспев, с тоской: «В Германии, Германии, Катюша, далёкой стороне». Его избранница оказалась женщиной правильных начал, вышла за него замуж только тогда, когда закончила техникум, а затем уехала с мужем в Горький и поступила в институт. После рождения двух сыновей их семья переехала южнее в Чернигов. Глава семьи получил должность первого зама директора только строящегося Черниговского завода радиоприборов, сокращённо ЧеЗаРа.