Лариса Бутырина - Априори Life 3

– Женщины тут ни при чем. Это дело мужское, – ответил он, немного поразмыслив. Затем встал и подал ей манто. Она не надела его, а лишь накинула на плечи. Это была обычная норка, возможно, даже ненатуральная, но на ней и любой мех казался дорогим. «Дешево выглядит только то, что носишь без чувства уверенности в себе», – подумал Игорь, не упуская случая прильнуть к ее поблескивающим в свете прожектора волосам.

«Острова ни от чего не спасают. Тревогу сердца ничем не унять», – размышлял он, придерживая ее за локти перед тем, как усадить в автомобиль. «Скорее теряешь то, что держишь в руках, когда оставляешь сам – потеря уже так не ощущается». Оставить он так и не смог. Она же нашла для себя единственно верный путь. И никаких объяснений. Они слишком отдают пошлостью. Любовь не терпит объяснений, тем более пошлостей. Ей нужны поступки. У бога любви весь лоб запятнан кровью, как известно. Лишь потому, что он не признает никаких слов.

«Любовь», – подумал он. «Все та же любовь, – вечное чудо. Она не только озаряет серое небо повседневности, она в состоянии окружить романтическим ореолом даже кучу дерьма. Чудо и чудовищная насмешка, для тех, кто сумел однажды проститься наполненными друг другом, как бы все это оставляя в памяти…»

Внезапно его охватило странное чувство вины во всей этой невеселой истории, и он с трудом заставляет себя разжать пальцы и отпустить дверь. Женщина грациозно пропадает в глубине салона, будто тайком коснувшись напоследок пальцами его руки. Машина трогается, выезжает на главную дорогу территории и теряется за невысоким зданием кпп, а он еще долго всматривается в отблески стоп-сигналов, мигнувших перед поворотом и тем, как полностью раствориться в мокрой темноте. Крохотные огонечки, бессмысленно вспыхнувшие на краю хаоса и увозящие сейчас лицо, глядя в которое хотелось говорить и говорить… Хотелось снова видеть перед собой эту неподвижную фигурку, снова почувствовать ее руки, холодные как всегда и сложенные неподвижно, и будто ускользающие куда-то всякий раз, когда пытаешься передать им хоть немного тепла. В такие моменты еще сильнее хочется прижать ее к себе и ни о чем больше не думать. Глупость? А разве то, что я говорил ей о старости вдвоем когда-то, не величайшая глупость? И разве при всей этой бездумности мы ни были тогда ближе к истине, чем сейчас? Зачем сопротивляюсь, вместо того чтобы очертя голову снова ринуться в омут, – пусть ни во что уже не веря, и в очередной раз подтверждая тем самым, что любовь не приходит к идиотам. Она приходит к самодостаточным уравновешенным личностям и делает из них идиотов.

Игорь непроизвольно улыбнулся, глубоко вдыхая влажный и на удивление теплый воздух улицы. В самом деле, смешно. Стоишь на грани самоуничтожения с последующим переселением в психиатрическую больницу, а думаешь при этом о том, как несуразно, должно быть, выглядел в моменты чувственности перед человеком, который мог спровоцировать в тебе, как одно, так и другое. Воистину, нет предела врожденному мужскому позерству.

Небо раскаленным железом нависло над крышами. Новостройки спальных районов замкадья всегда отличались для меня ярко выкрашенными, порой даже несколько аляповато, домами, высокими тротуарами и замкнутыми коробками дворов. Вдоль одного из таких я прогуливалась размеренным шагом, вдыхая это осеннее сумрачно-тихое утро, уже полностью поглотившее вчерашний день, но еще не обозначенное каким-либо определенным часом с присущими ему тягомотными звуками. Чудесное утро. Солнце только взошло, небо с востока тугое – пурпурное, и абсолютно безоблачное. Это предвещало теплую погоду. Пожалуй, даже чрезмерно теплую для предпоследнего календарного месяца. Я остановилась на минуту, сделала глубокий вдох, поправила воротник и свернула с главной улицы по направлению к микрорайону. Время умеет осаждать любую безмятежность, особенно когда его счет переходит в минуты…

Минуты тикали. Не прошла я и половины квартала, как в кармане завибрировал телефон. Я не ответила, лишь немного замедлила шаг. Три гудка и сброс. Пауза. Снова три гудка. Сброс. И снова пауза. Я сжала аппарат ладонью в кармане и чуть ускорила шаг. Остатки времени неслышно испарялись над землей, не ведая страхов и сомнений…

Дверь подъезда панельной многоэтажки была приоткрыта. Узкий пролет, пятый этаж, щуплая перегородка из отходов древесной промышленности среди четырех аналогичных. Легкое давление на металлический рычаг и символическое препятствие ликвидировано. Прежде чем пересечь порог, я постучала. Никто не ответил. Лишь кафельный пол отозвался глухим эхом. Мы с домом молча ждали, потонув в жужжание вызванного кем-то лифта. Я постучала еще раз, и выждав недолгую паузу, переступила порог. Узкая прихожая, заваленная коробками и старыми вещами, в углу пара растоптанной обуви. Я сделала широкий шаг, стараясь не задевать предметы неизвестного мне назначения, и прошла в межкомнатный дверной проем. За его пределами царил полумрак. Окна были плотно зашторены. По центру комнаты поставлены два старых плетеных стула, стол покрытый скатертью с вышитым орнаментом, на столе – приборы: чашки, блюдца, тарелки. Вдоль стены – потертая кушетка с подушками, напротив – стеллаж с книгами. С потолка – лампочка в тканевом абажуре. Окинув продолжительным взглядом открывшиеся перспективы впервые за долгое время я ощутила то, что французы называют «дежавю», будто уже когда-то стояла на этом месте, именно в этом обшарпанном проеме, где-то на рубеже набирающего обороты дня и сумрачной тени….

Незатейливые переливы клавишных звуков вернули меня в ощущения реальности. Я прошла вглубь комнаты, прежде чем смогла различить некрупную мужскую фигуру у противоположной стены за громоздким гробообразным фортепиано. Он небрежно перебирал клавиши. Не корчился в напряжение, – играл, будто разминался. И хотя воспроизводящиеся пассажи пришлись мне не по вкусу, было слышно, что техника у него отличная. Бросил играть он так же неожиданно, как и начал, – резко, прямо посреди пьесы. Затем порылся в нотах, отыскал что-то нужное, и только после этого обозначил мое присутствие.

– Не знала, что вы ко всему еще столь превосходно музицируете, – обратилась я, находясь под прицелом его глубоких глаз.

– Это все равно, что коллекционировать ценные картины, – отозвался он, глубоким, чуть сиплым голосом. – Рано или поздно встаешь перед выбором, либо считать их прямоугольными холстами покрытыми краской, либо относиться, как к золоту – ставить на окна решетки и ворочаться ночами.

Легкая тень улыбки едва заметно легла на его скулы, прежде, чем жестом он предложил мне присесть. Я непроизвольно ответила тем же, снимая тем самым повисшее в воздухе напряжение.