Ричард Брук - Созвездие разбитых сердец

Главную проблему Марии звали Павел Бердянский. После стремительного романа, продлившегося ровно один день, и столь же стремительно, сколь бесславно оборвавшегося в помещении уборной, их общение – если так можно назвать мимолетные встречи в коридорах -напоминало вальс в заминированной комнате.

Сталкиваясь с Бердянским нос к носу, Мария вежливо и спокойно здоровалась, хотя внутри сейчас же скручивался жгучий комок, а Павел молча пролетал мимо, плотно сжав губы, с напряженным лицом… за неделю он всего несколько раз удостоил ее прямого взгляда и ни разу не заговорил с ней. Но, как Мария быстро выяснила, у него было в запасе много способов изводить и доставать ту, что посмела обидеть его сиятельную особу.

Смена в кафе, если Бердянский приходил завтракать или обедать, немедленно превращалась в стресс-тест, а неизбежные актерские ужины – в филиал персонального ада с «как бы случайным» битьем посуды… Самой безобразной выходкой Павла была бутылка кетчупа, нарочно скинутая им прямо под ноги Марии и разлетевшаяся вдребезги; он тогда сказал что-то сердитое насчет плохо протертых столов, к которым все прилипает, а она добрых пять минут ползала по полу с тряпкой и совком, собирая осколки, вытирая кроваво-красные брызги помидорной эссенции, и мечтала той же тряпкой засветить Бердянскому по физиономии…

Если не считать штрафа, наложенного на нее Вишняускасом «за неаккуратность», тот раунд она выиграла – Павлу так и не удалось добиться от нее внешнего проявления эмоций, а он, судя по всему, хотел именно этого… Мария же, как ни странно, увидела в случившемся проблеск надежды. Будь она безразлична Бердянскому, он едва ли тратил бы столько сил и времени на придумывание способов мести, и уделял ей, «ничтожной поломойке», столько своего царского внимания. И не боялся бы смотреть в глаза, а скользил равнодушным взором, как по стенам или потолку, или по толстой спине Эдички, обтянутой серым пиджаком…

Павел же вел себя как заколдованный Кай – десятилетний мальчуган с застрявшим в сердце осколком волшебного зеркала, не умеющий терпеть боль и кричащий о ней всеми доступными средствами, в том числе дурацкими и жестокими.

Увы, разбитый кетчуп был еще цветочками. Ягодки поспели в конце недели, на утренней репетиции «Сверхзвезды».

Актеры собрались в зрительном зале на распевку и быстрый прогон ключевых сцен без костюмов – Войновский считал, что это дисциплинирует труппу и настраивает на более глубокую проработку образов; Марию же, обычно днем наводившую чистоту в фойе второго этажа, вместе с парой уборщиц других помещений, загнали на сцену: нужно было срочно разобрать кое-какой хлам, оставшийся после демонтажа старой декорации и тщательно подмести.

Едва она вошла в зал через верхние двери, сразу же увидела Бердянского. Павел стоял в центральном проходе и распевался, мешая куплеты из разных арий, демонстрируя весь свой широчайший голосовой диапазон – часть куплетов он пропевал на низких нотах, почти басом, потом пел баритоном и, наконец, брал высокие ноты, так что его голос звучал как тенор или даже сопрано… Эта смесь звуков, в сочетании с манерой исполнения, создавала комический эффект, и зрители, они же коллеги, уже не в первый раз видевшие и слышавшие сей музыкальный трюк, то и дело вознаграждали Бердянского смехом и аплодисментами.

Марии, чтобы попасть на сцену, нужно было либо пройти мимо него, либо в обход, через ряды партера, что было не очень-то удобно с инвентарем в руках, либо вернуться назад, обежать площадку снаружи и войти через низ. Работа есть работа. Мария решила рискнуть и двинуться по кратчайшей траектории, тем более, что ширина прохода позволяла спокойно разминуться даже не двоим, а троим-четверым людям.

Но едва она поравнялась с Бердянским, как тот буквально выхватил у нее из рук жестяное ведро и принялся петь в него, как в рупор, грассируя звук и сменив репертуар с мюзикла и опереточной классики на какой-то блатняк или псевдошансон в стиле Гарика Сукачева.

Мария остановилась, прислонила веник и швабру к ближайшему креслу, и, скрестив руки на груди, спокойно – насколько получалось, когда они были так близко, что она чувствовала запах его одеколона и наглаженной рубашки – ждала, когда Паша наиграется. Актеры, обрадованные внезапной мизансценой, не сводили с них глаз, и уже не смеялись, а ржали… благо, режиссер вышел куда-то, и труппа была предоставлена самой себе.

– Мааааш, ну где ты там застряла? Давай ведро, тут мусора полно! – крикнула со сцены Лина, чей густой бабий голос без особого труда перекрыл очередную руладу этого павлина в брачном периоде.

– Барин, отдайте ведрышко, дозвольте уборку продолжить… – не выдержала Мария и сделала ему истовый поясной поклон – как в русском народном танце. – А то вам все игры да веселие, а нам, холопам, будут задницу драть на конюшне…

– Ого! Класс! – крикнул Минаев, оценив исполнение, и показал ей поднятый вверх большой палец.

– А ты что, в актрисы нацелилась, что ли? – Бердянский, прерванный на самом похабном куплете и уязвленный восхищением приятеля, скривил губы и взглянул на Марию сверху вниз, поскольку стоял на пару ступенек выше.

– Да хде уж мне, дуре калуцкой, чай пить, барин! – отозвалась Мария, чувствуя, как ее охватывает дрожь, знакомая каждому актеру, что импровизирует, сочиняя текст на ходу. – Мое дело холопское… горницы драить да за вами, барин, лужи подтирать…

Тут уж засмеялись почти все, кто-то даже зааплодировал.

– Вот именно. Твое дело – сортиры драить, и чтоб ноги твоей в зале не было, пока идет репетиция! Фууу… и ведро твое какой-то дрянью воняет, воздух портит! – он демонстративно сморщил нос и, вместо того, чтобы отдать инвентарь Марии, взял и с силой зашвырнул его в ложу амфитеатра. И зло повторил:

– Я сказал, Лазич, пошла вон из зала! Здесь актеры работают, а ты со своими швабрами мешаешь только!

– Эй, эй, Паш, полегче! Ты чего? – снова подал голос Минаев. – Хочешь, чтобы она на тебя жалобу худруку накатала? У тебя и так уже два выговора… Мария, не слушай его, он еще после вчерашнего не просох!

– Плевать, пусть хоть три жалобы накатает! С нее станется! Пусть хоть в ФСБ напишет донос на Бердянского! Я и за меньшее в рот ебал! – он сверкнул на нее злыми котовьими глазами и, демонстративно отвернувшись, снова взялся за разогрев связок, зарядив на сей раз «Мурку» в классической одесской манере.

Мария прикрыла глаза. В памяти, как назло, возник «Музеон», собрание труппы, когда ее прилюдно полоскали, оскорбляя в лицо похожим образом, а ей нечего было возразить, слова застревали в пересохшем горле… но ведь это был он!.. Паша!.. Как же он мог, за что?.. Что она такого ему сделала?..