Лана Ланитова - Кольцов. Часть 1

Зимой 1918, в начале января, он набрался решимости и навестил ее родителей. Он сделал ей официальное предложение. Родителям понравилась искренность молодого врача. Они приняли его в своем доме довольно радушно. Вопрос о помолвке решили отложить до более благоприятного времени. Отец Ирмы, мелкий торговец, находился в смятении. Он не знал, бежать ли ему со всеми за границу или подстраиваться под новую власть.

– А вы, Андрей Николаевич, не собираетесь покинуть Россию? – аккуратно спрашивал его отец Ирмы.

– Если я когда-нибудь и уеду отсюда, то только на какой-нибудь теплый остров. Там и поселюсь вместе с Ирмой, – отшучивался Андрей. – А пока я здесь, в России. Ей нужны хорошие хирурги.

– Ну, что за легкомыслие в наше-то время! Какие теплые острова? Что за дичь? – сетовала ее мать, полная дама в летах. – Раз вы не намерены уезжать в Париж, вам надо бы подумать о более выгодной карьере и при новой власти. Будут же у них министерства по медицине. Вам, с вашей практикой, недурственно было бы получить портфель чиновника от медицины.

– Ну, что вы! – удивленно фыркал и посмеивался счастливый Кольцов. – Я практикующий хирург, и все крапивное, чиновничье семя мне противно до глубины души. Я привык спасать людей. И мой пост – это быть рядом с операционным столом.

Мать Ирмы пожимала плечами. Но Андрей, казалось, ничего не замечал. Рядом с ним сияли ее глаза. Глаза ненаглядной Ирмы. Она часто жеманилась, говорила невпопад. Глупо шутила. А когда он пытался ухватить ее за руку и увести в соседнюю комнату для короткого поцелуя, она отбивалась и делала страшные глаза – мол, ей стыдно перед родителями.

"Я понимаю", – тут же, безропотно, соглашался он и пылко целовал ее нежные ручки.

– Богиня! – исступленно шептал он. – Люблю, люблю безумно.

Она в ответ лишь хихикала, мило подергивая верхней губой.

Закончилось все это разом. В марте 1918 к нему прямо в госпиталь приехал Белозеров Владимир и сказал, что их общая знакомая, девица Ирма К. выходит замуж за военного комиссара при главнокомандующем армиями одного из фронтов. И что комиссар этот имеет большие связи в большевистской верхушке, и ему при новой власти светит высокая партийная карьера. Кольцов слушал товарища и не верил своим ушам.

– Володя, что ты такое говоришь? Ты, верно, что-то напутал? – глупо улыбаясь, возражал Андрей. – Этого не может быть. У нас скоро помолвка. Я был у них в январе. Родители нас почти благословили. Вот только дождемся, как закончится вся эта кутерьма.

– Андрей, то, что ты называешь кутерьмой, называется иначе. Это – революция. И закончится все это не скоро. Если вообще закончится. Но это еще не все, – Илья с тоской посмотрел в синие глаза товарища. – Крепись друг… Ирма уже с месяц как переехала в дом комиссара, что на Арбате. Говорят, что скоро их распишут.

– Этого не может быть, – шептал Кольцов, продолжая нелепо улыбаться. – Я ведь люблю ее.

– Андрей, откуда в наше время и столько романтизма? Я видел декрет об «обобществлении жен». Именно так и надо подходить теперь к интимным отношениям. Встретились, переспали и разбежались.

– Что за бред? Какое еще «обобществление жен»?

– А такое. Новая власть так распорядилась. Все бабы теперь по новому декрету большевиков – общие. Выбирай любую и веди в койку. [9] Речь идет о пресловутом «Декрете об отмене частного владения женщинами». Историки до сих пор расходятся во мнении об его подлинности. Многие считают его фальшивкой. Данный "Декрет" "национализировал" всех представительниц прекрасного пола. Но шуму «декрет» наделал много. Он предусматривал четкий порядок «обобществления женщин». Прежде всего, отменялось право «постоянного владения» дамами от 17 до 30 лет. Причем возраст барышень, вовлекаемых в бурную эротическую жизнь, требовалось подтвердить документально или свидетельскими показаниями. Из процесса исключили женщин, у которых было 5 и более детей. Сделали поблажку и мужьям, называемым «бывшими владельцами», – им предоставлялось право внеочередного посещения собственной жены. Были установлены строгие правила «пользования женщиной»: не чаще 4 раз в неделю и не более 3 часов. Женщинам, объявленным народным достоянием, предполагалось ежемесячно выплачивать определенную сумму, а рожденных ими младенцев после месяца следовало отдавать в «народные ясли», где им предписывалось находиться и получать образование до 17-летнего возраста. Также предусматривалась определенная система поощрений и наказаний. При рождении двойни мать поощрялась единовременным денежным вознаграждением, а виновным в распространении венерических болезней грозил суровый суд революционного времени. ( Примеч. автора )

Андрей аж задохнулся от омерзения.

– И, кстати сказать, твоя "богиня" еще до комиссара путалась с несколькими. Спала за деньги и подарки. И в нашей Кашире, с тем же толстым директором гимназии. И им не побрезговала. Он хлопотал о ее карьере и давал ей деньги.

– Нет, ты что-то путаешь, – шептал он, мотая головой.

– Ну, коли не веришь мне, сходи к дому комиссара и проверь.

И он сходил. Караулить ему пришлось, к счастью, недолго. Он увидел ее издалека. Она ехала в роскошном «Руссо-Балте» с открытым верхом, с черным кожаным сиденьем и блестящими колесами. А рядом с ней восседал высокий и широкоплечий красавец-комиссар в кожаной тужурке, с маузером в кобуре. Она увидела Кольцова возле грязной от весенней распутицы обочины и насмешливо, самодовольно посмотрела на него сверху вниз. Ее русые завитые кудельки, торчали из-под модной шляпки и развевались на мартовском ветру. Она нарочито громко смеялась и жалась всем телом к суровому комиссару.

Андрей озяб… Даже новенькая солдатская шинель, которую ему выдало руководство госпиталя, не могла согреть его сердце. Ему казалось, что он стынет не от холодного мартовского ветра, а от всесокрушающего и такого нелепого горя, охватившего всё его естество.

А после он брел по пустому Арбату. Ветер гонял по мостовой обрывки революционных газет и грязные листовки. Он заболел. Несколько дней не спадал сильный жар. Когда он выздоровел и пришел на работу, его коллегам показалось, что выражение его лица сильно изменилось.

Он почернел и словно бы обуглился от горя… Первые дни он мучительно страдал, извлекая из памяти любимый его сердцу образ. Он много раз зарекался, не вспоминать ее более. Но это плохо получалось. Поздними вечерами, после службы, он плелся на Арбат и часами стоял возле ее нового дома, силясь увидеть знакомый силуэт в горящем от желтого абажура окне второго этажа. На что он надеялся? Но, как только он видел ее, его сердце начинало биться сильнее. Руки тряслись, и слезы, предательские слезы, катились по осунувшимся щекам.