Фрэнк Харрис - Моя жизнь и любовь

– Надо помочь ему спуститься в каюту.

Через пять минут кто-то сообщил:

– Капитан спит. Это все шампанское…

– Нет, нет! – закричал кто-то. – Капитан не пьяница. Он напивается только тогда, когда не желает платить.

И все заусмехались. Я понимал, что это правда, и невыразимо презирал отца за подлость. А еще я ненавидел всю его команду за то, что они видели его таким. И ненавидел отца – пьяный, шатающийся при каждом шаге предмет насмешек и жалости! Моего «губернатора», как называл его Вернон. Я презирал его.

И я вспомнил о других своих обидах на отца. Однажды на борт судна поднялся лорд адмиралтейства. Отец был одет в свой лучший костюм. Это было как раз после того, как я научился плавать в Каррикфергусе. Отец каждое утро после уроков заставлял меня раздеваться и плавать вокруг судна.

В то утро я поднялся, как обычно, в одиннадцать. На палубе отец беседовал с каким-то незнакомым джентльменом. Когда я появился, отец нахмурился и кивнул, чтобы я спустился вниз. Однако незнакомец заметил меня и, смеясь, позвал. Я подошел к ним. Джентльмен удивился, услышав, что я умею плавать.

– Джим, ступай в воду и сделай один круг! – приказал отец. – Покажи, на что способен.

Ничего страшного, я сбежал по лестнице, стащил с себя одежду и прыгнул в воду. Незнакомец и отец стояли на палубе, улыбались и продолжали свою беседу. Отец махнул рукой, и я поплыл вокруг судна. Когда я вернулся и уже собирался подняться по ступенькам на борт, когда отец крикнул мне:

– Нет, нет, плыви еще, пока я не прикажу выйти из воды.

И я снова поплыл. Второй круг я завершил с трудом – устал и даже наглотался солёной воды. Еле-еле добравшись до лесенки, я уже протянул руку, чтобы взобраться, как отец махнул рукой:

– Давай, давай! Плыви дальше, пока тебе не прикажут остановиться.

И я поплыл третий круг. Однако усталость брала своё, и я испугался. Когда я обогнул нос судна, несколько матросов перегнулись через фальшборт, и один из них подбодрил меня. Я видел, что это был большой Ньютон, загребной отцовской двойки. Сочувствие чужого человека пронзило мне душу, и я возненавидел отца за то, что он заставил плыть до изнеможения.

Когда я из последних сил подплыл к лесенке в третий раз, незнакомец что-то сказал отцу и сам сказал мне:

– Поднимайся.

Я взобрался на палубу и с замиранием сердца остановился, потому что не знал, как поступит мой отец. Незнакомец подошел ко мне и сказал:

– Он весь синий. Сегодня очень холодная вода, капитан. Пусть подадут полотенце и разотрут парня.

Отец ничего не сказал, только:

– Спустись вниз и оденься, – а потом добавил: – Согрейся.

Воспоминание о том моем испуге заставило меня понять, что отец всегда требует от меня слишком многого. И я ненавидел его: и за то, что он мог напиться и опозорить меня, и за то, что заставить бегать по снастям наперегонки с юнгами – уже взрослыми мужчинами, и за то, что мог побить меня. Он был противен мне.

Я был тогда еще слишком мал, чтобы понять, что, вероятно, именно привычка командовать мешала отцу хвалить меня, хотя в глубине души я знал, что он гордится мной, потому что я был единственным из его детей, кто никогда не болел морской болезнью.

Немного погодя он приехал в Арму, и следующая неделя была ужасной: каждый день мне приходилось возвращаться из школы прямо домой и выходить на долгую прогулку с «губернатором», а он был не из приятных собеседников. Я не мог позволить себе общаться с ним, как с приятелем. Ведь в пылу разговора я мог забыться и употребить какое-нибудь не то слово или сказать ему что-нибудь скандальное. Поэтому я молча шел рядом с ним, обдумывая, что сказать в ответ на его самый простой вопрос. Не было у нас общения!

По вечерам он отправлял меня спать рано, еще до девяти часов, хотя Вернон всегда позволял мне читать с ним до одиннадцати или двенадцати. Однажды ночью я поднялся в свою спальню, но почти сразу вернулся, чтобы взять книгу и почитать в постели. Однако я побоялся войти в гостиную и прокрался в столовую, где было несколько книг, хотя и не таких интересных, как в гостиной. Дверь в гостиную была приоткрыта. Вдруг я услышал, как отец сказал:

– Он маленький фений.

– Фений? – изумленно повторил Вернон. – Право же, губернатор, я не думаю, что мальчик знает значение этого слова. Ему всего одиннадцать, не забывайте.

– Говорю тебе, – перебил отец. – Сегодня он говорил о Джеймсе Стивенсе, фенианском вожаке, с диким восторгом. Он, конечно, фений. Но как он попался в эту ловушку?

– Не знаю, – ответил Вернон, – он много читает и очень быстро соображает.

– Нет, нет, – сказал отец, – мальчика надо лечить! Его следует отправить в школу в Англии. Только это его излечит.

Я не стал больше ничего слушать, взял книгу и прокрался наверх. Я и в самом деле любил Джеймса Стивенса, следовательно, был фением.

«Как глуп отец», – подытожил я. Но Англия соблазняла меня, Англия открывала передо мною двери в новую жизнь.

Именно в Королевской школе, летом, сразу после моих сексуальных опытов со Стрэнджуэйсом и Говардом, я впервые обратила внимание на одежду. Мальчик из шестого класса по имени Милман полюбил меня, и хотя он был на пять лет старше, часто гулял со мной и Говардом. Он был приверженцем модной одежды, говорил, что никто, кроме кэдов [29] Кэд ( англ .) – хам, быдло. (это прозвище я узнал от него впервые) и простых людей, не будет носить галстук с узлом. Он дал мне поносить один из своих шарфов и показал, как завязать в нем узел восьмеркой – символ преданности и любви. В другой раз он сказал мне, что только кэды носят изношенную или починенную одежду.

Болтовня ли с Милманом сделала меня стеснительным, или так сработало мое сексуальное пробуждение в компании с Говардом и Стрэнджуэйсом – не знаю.

И все же именно в это время я приобрёл любопытный и продолжительный опыт. Мой брат Вернон, услышав однажды, как я жалуюсь на свою немодную одежду, купил мне три костюма: один черный, с итонским пиджаком и высокой шляпой, а остальные – твидовые. Он дал мне рубашки и галстуки. Получив полное оснащение, я стал рьяно заботиться о своей внешности. На вечеринках девушки и молодые женщины (подружки Вернона) стали добрее ко мне, чем когда-либо, и я поймал себя на мысли, что действительно выгляжу «хорошо», как они говорили.

Я начал тщательно умываться, расчесывать волосы до идеальной гладкости («Только кэды пользуются брильянтином», – сказал Мильман), а когда меня просили читать, я дулся и мило умолял, что не хочу, просто чтобы меня уговаривали.

Секс во мне тогда уже пробуждался, но все еще был неопределенным. Два мотива управляли мной более шести месяцев: я всегда задавался вопросом, как я выгляжу, и наблюдал, нравлюсь ли я людям. Я старался говорить с акцентом «лучших людей» и, входя в комнату, уже готовился к уходу. Кто-то, кажется это была Моника – возлюбленная Вернона, сказала, что у меня энергичный профиль, поэтому я всегда стремился демонстрировать свой профиль. На самом деле в течение шести месяцев я был скорее девочкой, чем мальчиком, с девичьим самосознанием и разнообразными аффектами и сентиментальностями. Я часто думал, что никто не заботится обо мне по-настоящему, и плакал над своим одиночеством без любви и душевных терзаний.