Елена Амелина - Арлекин

Убедить мужа отправиться в четверг с ней вместе в клуб не составило большого труда. Как она и подозревала, любопытство в нем взяло верх над всегдашним снобизмом.

Странная это была троица: муж, жена и любовница. Ей стоило огромных усилий сдерживаться, играя роль прежней жены и подруги, поэтому она все больше молчала, боясь обнаружить истинные чувства, отводила взгляд, избегала прикосновений, так что любовники и могли бы что-то заподозрить, если бы были меньше заняты собой.

В этот раз официант действительно узнал ее и проводил всю компанию, как и было задумано, к определенному столику в центре зала.

Она была здесь еще раз после того злосчастного воскресенья. Курт сказал, нужна репетиция, и она пришла и полностью отдала себя во власть декораторов, осветителей, постановщикам сцены и многим другим людям, не видя которых в шоу, даже не подозревала об их вкладе в чудо. Это они делали так, чтобы оно сработало, обольщение состоялось, а Арлекин смог показаться во всем своем блеске. Он все еще оставался идолом, на которого и работали все эти человеческие муравьи, по кирпичикам складывая его могущество, но без них не бывать ему никогда королем.

Француженка Софи, показавшаяся поначалу такой неприветливой, оказалась его балетмейстером, а парень с серьгой в ухе и женоподобной фигурой – звукорежиссер по имени Серж, как потом выяснилось муж и счастливый отец троих детей.

Она подружилась со всей интернациональной командой. Объясняя номер, люди были к ней очень внимательны. Искупая плохой английский богатой мимикой и жестами, они все вместе смогли донести до нее смысл танца и ее роль в нем.

Она же восхищалась своими партнерами, их деловитостью, практичностью, отточенностью движений, бюргеровской (как она для себя называла) педантичностью, и как потом из всех этих далеких от артистизма качеств, рождалось действительно высокое искусство обольщения.

Единственный, кого она так и не узнала толком, был сам Хофман. Он безоговорочно слушался Софии на сцене, а надо сказать, она была настоящий диктатор и сухарь во всем, что касалось ее профессии, и делал вроде бы, что она говорила, но стоило зазвучать музыке, как все у него выходило так да не так. Как это англичане говорят: словно сыр и мел. Был мел сухой, чопорный и мертвый, а родился вдруг живой и пахучий, вкусный сыр.

По тому, как смотрела на Хофмана балетмейстер во время танца, было понятно, что Софи влюблена в него по уши, а на свой откровенный вопрос наша героиня услышала: «Нравится ли мне Курт? Да я его обожаю! Он настоящий артист!» И в глазах Софии засверкали огоньки.

Наверное, Софии есть, за что его боготворить, размышляла она, чувствуя легкие покалывания зависти.

Вне сцены Арлекин вел себя очень отстраненно. «Маска, а не человек», – замечала она самой себе с досадой, – «ходячий манекен».

Да, он мог улыбаться, что-то говорить, реагировать на происходящее, но то ли его постоянно прямая спина, то ли бесцветность глаз и волос, мешали увидеть в нем живого человека. Словно он жил в коробке, раскрашенной под самого себя – ни тебе живых эмоций, ни игривости, ни даже задумчивости.

Как же далека я была от истины, – думала она, вспоминая свои былые мечты, – когда наивно верила в его любовь. Для меня он весь был полон жизни, и он таким и становится, но только лишь на сцене и для всех без исключения женщин.

День репетиции прошел прекрасно, она даже смогла отвлечься на время от своих переживаний, захваченная сложной игрой. Еще не совсем понимая, как и что работает, и каким образом будет выглядеть в окончательном варианте, она все равно была благодарна за одно только, что ей позволили поучаствовать в великом процессе обольщения женщин.

Готовилось нечто грандиозное. Как потом оказалось, грядущий четверг должен был стать кульминацией, завершением сезона. Контракт истек, а Хофман никогда не продлял его более оговоренного срока.

Жизнь его была расписана на десятилетия вперед, все хотели себе Арлекина, самые модные буржуазные клубы Европы наперебой зазывали его к себе, соблазняя запредельными гонорарами, соревнуясь между собой, кто даст больше.

Он был в своем роде звезда. Только тихая, без громкой славы, поистине ночная, редкая и неповторимая, ровно как и неповторяющаяся никогда. Черпая силу в своих фантазиях, артистизме и эксцентричности, он с деловой хваткой вел свою маленькую труппу из города в город, из страны в страну. И люди шли за ним, бросали семьи, стабильную работу на одном месте, медицинские страховки и знакомых с детства психоаналитиков и ввергали себя в пучину и коловорот бесконечных гастролей, не ради денег, а ради того редкого мгновения сопричастности чуду, которое дарит одно лишь творчество.

Итак, вот оно! Сейчас должно свершиться. Она заметно волновалась. Главное, ничего не перепутать и ни о чем не забыть. Ее роль невелика, но важна и даже окончательна. Именно ей предстоит поставить точку в целом году восхитительных искушений, которым подвергались женщины ее города, всем этим адюльтерам, первым влюбленностям и последним угасаниям чувств, превращениям неживой плоти вживую и наоборот. Было от чего занервничать. Меньше всего ей хотелось бы подвести кого-нибудь из команды.

Но была ведь и еще причина, ее личная, почему она должна была, просто обязана оказаться на высоте – эта парочка, сидящая сейчас рядом с ней и разыгрывающая свою, как они думали, бесподобную и остроумную партию. Что ж, держитесь! И смотрите не улетите под напором моих труб и того милого пустячка, что развеет вас по воздуху, думала она, сжимая потные от волнения пальцы.

Наконец представление началось. Под негромкую музыку артист показался на сцене. Здесь он был моложе, выше ростом, хорошо сложенным, сияющим внутренним светом, страстью в каждом движении, азартом покорять. Короче, он опять стал собой и превратился так естественно, так без потерь, из немца Хофмана в грациозное и опасное животное, в Арлекина.

Кожаные обтягивающие штаны, белая свободная рубашка, которую он потом сбросил, обнажив прекрасный торс (и почему в гримерке он показался ей щуплым), скорее жилистый, чем накачанный, но весь поигрывающий, влекущий, плотски живой, абсолютно босой и без головного убора или ремня или галстука, таким он предстал на сцене, не имея больше ничего, кроме розы. Огромной алой розы на неестественно длинном стебле.

В этом-то цветке и было все дело. Чего он только с ним не делал. Только тогда она поняла, как важно для такого артиста, как он, не иметь лица в прямом смысле этого слова. Быть серым, блеклым, невнятным, как бы смазанным на лицо, чтобы ничто не отвлекало от тела и его движений.

Ей казалось, что весь зал глухо стонет про себя. И в этот раз мужчины даже больше, чем женщины, ибо роза, которую он бесстыдно развращал на сцене, и была та самая женщина, которую вожделеет каждый мужчина с юности до седых волос, могущественная еще более от того, что здесь инстинкты облекались в высокое искусство и вполне оправдывались им.