Игорь Мазуренко - Траурная весна. Проза

Фотограф Анатолий Евлашкин

Редактор Глеб Титанян

Редактор Левчук Людмила

Иллюстратор Людмила Захарова

© Игорь Мазуренко, 2019

© Анатолий Евлашкин, фотографии, 2019

© Людмила Захарова, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-4496-9610-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автопортрет

Вдруг он увидел губы, сочиненные им однажды,

«которые верили в неизбежность поцелуя».

Его творение улыбалось навстречу творцу,

не подозревая о написанной сочинителем – судьбе.

Мне никогда не удавались романы, только предисловия и катастрофа первых глав… Бессюжетный роман так и не написал. Всё как-то пробавляюсь рассказами. Не печатаюсь давно, стало неинтересно. Постепенно из моей жизни ушли благодарные читатели, друзья, близкие. Да мне и не нужно их много (когда душа одна отозвалась, не нужно мне признания иного).

Ни сегодня, ни вчера – не наступит моё время. Помните в «Меланхолии» реплику хранителя музея перед портретом автора в запасниках: «Так и будет висеть, пока какой-нибудь сумасшедший его не откроет».

И заметьте, многие темы, мотивы, персонажи кочуют из рассказа в рассказ. Так что, собственно, всё написанное мною, есть один не заканчивающийся роман.

Треть жизни я провел во сне, треть на вокзале. Совершеннейшая загадка – последняя треть: в ней есть, что скрывать. Даже во сне, – который единственно приготовляет нас к смерти, к стыду, иногда воспитывая отвращение к страху.

Мне казалось – сплошные сумерки, слякоть, оперный театр вокзала, мутные времена, – а ныне – спокойная, ежевечерняя мысль: после смерти письма пишутся тяжелее стихов… Троеточие в скобках – три актерские слезы, ироническая дальность, – но как зловеще одинока точка за скобкой – после смерти ( post mortem кончилось все скандалом, а потом забвение). Вот такой я незабываемый.

Насмешка вечности:

долгую жизнь плотью стремиться к свету и после жизни с запоздалой печалью ощутить прохладу, – легчайшая душа твоя – только она ждала света, а он нестерпимо ярок, никого не встретишь там, где на самом деле нет теней, а звуки отмеривают глубину (осознания).

Счастливее всех смертных после смерти – путешественники: новые облака, бесконечные равнины и ни одного случайного попутчика.

Удивление было чрезмерным, и он сам, ежеминутно помнивший о мере, считавший себя или простым смертным, или божественной иллюзией, или уникальным вместилищем пороков, или наивным мальчишкой, не поверил собственному ознобу, когда между деревьями на краю поляны промелькнуло светлое подобие коня, а мгновением спустя к нему уже подходила Ада, никогда не знавшая о нем и не напоминавшая о себе в самые угрюмые часы, и он не отводил взгляда от ее улыбки, заполнявшей пространство его удивления, улыбка открывала радостную тайну первых слов Ады, которые он спешил услышать, наслаждаясь предчувствием нового позабытого смысла, поселившегося в уголках ее губ – да, ночью стоило брести по безнадежно пустынной улице, упирающейся в парк, огромный парк, где и днем легко затеряться и привыкнуть к тишине и путать времена года, ступая по подсохшей после растаявшего первого снега палой листве, упрятанной осени, сохранившей лучшие воспоминания о ней, в первые рассветные часы неправдоподобно теплого январского утра с лучами изменяющейся улыбки Ады – он видел все тело, плывущее навстречу, но важнее и удивительнее была улыбка, которая уже затаенно обещала смятение и судорогу, а упоение, скрытое в уголках губ и смеющихся глаз, должно было разлиться невиданным покоем, бархатным ночным покоем, о котором они только догадывались много лет назад, юные и наивные, боялись друг друга и не представляли себе, как могут быть прекрасны произнесенные имена, произнесенные телами, темнеющими без заоблачных песен, и он еще успел подумать: так плывет душа и так смертельно влюбляешься в тело ею влекомое, без слов и жестов, но понимаешь, богиня – всегда обещание и поэтому утренняя прохлада незаметна, а тело Ады, легкое и светлое, приближается все медленней, как мучительно сладостная разгадка озноба, охватившего его, не поверившего собственным глазам: светлое подобие коня без всадника или всадницы, промелькнувшее между деревьями на краю поляны самого безлюдного парка, светлое подобие, светлое подобие, – и он сам произнес имя незнакомой женщины и вот она рядом, ее губы шепчут его имя, которого он не знал, и ее волосы, светлые волны волос накатывают на его лицо, и озноб проходит и на короткое мгновение ему вспоминается другая женщина, юная всадница такой недалекой яви, но уже не остается времени и сил вспомнить ее имени – ослепительного подобия нескончаемого страдания, и боль не успевает вспыхнуть, и он шепчет, поет непонятное, незнакомое, но такое желанное имя, удивляясь теперь невесомости своего тела, несущего невесомую и теплую нежность Ады, ветерки и ручьи ее вздрагивающих рук и ног, и в глазах его, счастливых, застывших остается далекое подобие светлого коня – пасмурное январское небо, и на холодеющих губах – незнакомое, но такое желанное имя.

Он снова и снова возвращался к окну вагона, но плавное движение не прекращалось, встречные поезда опрокидывали, сминали медленную робкую мысль о случайности или призрачности лица, лица-сожаления, лица-упрека, вспыхнувшего за стеклом остановившегося некоторое время назад в сумеречном без единого огонька, признака жилья, снежном поле поезда на параллельном пути, так, наверное, редко бывает, успел подумать он, редко, чтобы посреди снежной пустыни остановились два поезда на несколько мгновений, и тут же его слабое удивление от посторонней мысли вспыхнуло и обожгло кожу лица, потому что в вагоне напротив, в окне напротив отодвинулась занавеска и к стеклу приблизилось женское лицо с выражением настороженного ожидания, дрогнуло, и он почувствовал на себе пристальный неподвижный взгляд, будто бы мучительно длилось узнавание, перемешанное с неверием: невозможно, нет, невозможно, – он непроизвольно наклонился к заледеневшему стеклу, вглядываясь, как отчаянно иногда пытаешься подробней рассмотреть нечто во сне и потому просыпаешься, он и теперь почти проснулся: в обыденной яви сквозь два стекла на него смотрела она, странница его одиночества, любимая и утерянная так недавно, увенчавшая недолгую, как небесная мелодия, историю обыкновенной жестокостью, так слова, ненужные и невозвращающиеся, а он подхватил их жестокий простой смысл и выстроил нелепую улицу, по которой ему брести и брести, не заглядывая в окна, но догадываясь о происходящем по мелькнувшей тени, по тающему смеху, не невинному (равнодушное незнание случайного прохожего), а чувственному (зрящий вопреки рассудку), превращающему дрожь стыда в животную дрожь и судорожные толчки задыхающегося ритма, гибкие и ломающиеся контуры чужого соития в перспективе жуткой улицы затемненных домов,