Андрей Неклюдов - История одного признания

Могу только предполагать, какое у меня при этом было лицо: девчонки прыснули от смеха, а Оля опустила глаза. Тем не менее, героический шаг был сделан, и награда не заставила себя ждать – я увел Олечку за собой.

Конечно, я был скован, неумел, неловок, я почти не слышал музыки и все время сбивался с такта. Но моя душа порхала в небесах! Я обнимал ее ! Впервые, кажется, я видел ее так близко от себя, обонял ее, улавливал тепло и колебания ее тела.

Жуть и счастье слились во мне в некое единое чувство – в субстанцию, более сильную и более острую, чем жуть и счастье по отдельности.

Не иначе все богатства Земли разом свалились на меня, чтобы через несколько мгновений вновь оставить меня с пустыми руками. Олечка была этим безмерным богатством, но обнимал я ее не алчно, а осторожно, трепетно, словно боясь повредить. Моя ладонь – горячая, влажная, напряженная, подрагивающая – на ее твердой округлой талии, тоже, кажется, влажной. Мое дыхание – в ее волосах. Моя щека украдкой скользит по их кончикам. И наконец (вершина храбрости) – мой поцелуй, похожий на то, как тычется слепой котенок в живот матери-кошки.

Зато как я разухарился после этого танца, и одну за другой приглашал других девчонок. Куда и подевалась моя неуклюжесть! Я был раскрепощен, умело танцевал, удачно шутил, так что партнерша, хохоча (возможно, чуть-чуть переигрывая), запрокидывала голову, тряся волосами и вызывая ревнивые взгляды подружек. Я смело глядел ей в глаза, смело целовал в щечку, в девичью шейку, в губы. Мне было весело, самолюбие мое торжествовало, однако волшебства, восторга и ужаса, пронизывающего сердце острыми сладкими иглами – всего того, что я испытывал, танцуя с Олей, – уже не было.

Она жила с матерью и братом. Отец их покинул, но иногда я встречал его возле их подъезда (наверное, навещал своих чад). Мать была крупная, высокая, молчаливая женщина. А Оля с братом – среднего роста или даже чуть ниже. Хотя брату, ученику младших классов, в то время и полагалось быть ниже. Но скорее всего, сказывались гены отца-коротышки, сумевшие перебороть материнскую программу роста.

Брат казался зеркальным отражением сестры – такой же русоволосый, с голубыми ясными глазами и пушистыми ресницами. Пожалуй, он выглядел даже смазливее сестрицы: кожа на лице нежнее, на щеках – румянец, уши просвечивают нежной розовостью. Единственный, но существенный (и даже нынче трудно исправимый) недостаток – мужской пол. Но несмотря на этот «дефект», какая-то часть моей большой неутоленной любви к сестре обращалась и на брата. Было волнующе-радостно встретить его на улице или в школе. И хотя я держался поодаль, наблюдая за ним со стороны, исподволь меня тянуло обнять его и погладить его девичье личико. И не просто девичье – в его лице мне неизменно чудилось лицо Олечки. Его бархатистая кожа на шее была той же кожей, что облекала шею сестры, его уши имели ту же форму, точно их вырезал один и тот же мастер по одному и тому же лекалу. Он был похож на сестру, как имя Толя похоже на имя Оля, с той лишь разницей, что впереди перед круглой женской «О» приставлено мужское твердое «Т».

Наибольшее впечатление производили на меня его глаза. Я приходил в трепет от его взгляда, явственно видя в нем взгляд Олечки. Мне даже чудилось, будто все, что видит он, каким-то фантастическим образом, через него, видит и она. Поэтому я всегда старался быть в его глазах на высоте. Так, однажды я поколотил парня, залепившего Толе в затылок снежком, и понес за это наказание (но вместо раскаяния в моей душе играли оркестры и пели хоры). В другой раз я сшибся с пацаном, гнавшимся за ним. Удар был такой силы, что мы разлетелись в разные стороны и прокатились по асфальту кубарем.

Словом, вне уроков я был его телохранителем. И кажется, он догадывался об этом – его глаза поглядывали на меня с благодарностью. О, если бы она посмотрела на меня так хоть раз!

… Как давно это было! И со мной ли? Каким же я был неумехой. Мне б тогда мой нынешний опыт – я бы ее ни за что не упустил! А так она упорхнула. Уехала в другой город поступать в институт.

Была еще одна встреча. Точнее, сперва было письмо от нее – как разряд грома над ничего не ведающей головой. Громада счастья, обрушившаяся на меня совершенно неожиданно, неподготовлено, незаслуженно (и потому подозрительно), грозящая раздавить меня своим избыточным весом.

Я смотрел на адресованный мне конверт, подписанный ее рукой, и не решался вскрыть, ждал, когда немого успокоится сердце, сорвавшееся со своего законного места. Но когда я наконец распечатал его и принялся читать, оно (сердце) снова сорвалось.

И все же, если быть до конца честным, что-то искусственное, некое излишество (и даже пошлость) я уловил сразу, хотя и притворился, будто не уловил.

«…Сережа, я больше так не могу, я хочу тебя увидеть. Приезжай.

Сережа, если ты не приедешь, я не знаю, как дождусь каникул. Напиши, когда, и я тебя обязательно встречу.

…Милый Сережа, только ты не пугайся, пожалуйста – это не влияние общежития, я очень часто думаю о тебе, а снишься ты мне почти каждую ночь. Но после таких ночей весь день ходишь сама не своя, совершенно ко всему безразличная. Все это я изливаю своим девчонкам. А они у меня хорошие.

Обязательно приезжай. Буду ждать. Твоя Оля.»

«Твоя Оля»! Так и было написано: «твоя», то есть моя – моя Оля ! И я поверил…

Она встречала меня компанией, что явилось для меня неожиданностью. Какие-то вертлявые длинноволосые парни и многозначительно улыбающиеся девчонки («Мы все вас так ждали…»). Всю дорогу я готовил слова, предназначенные только ей, и теперь потерянно молчал. Ее поцелуй при всех смутил меня еще больше. Происходящее не вязалось с дорогим мне образом неземного таинственного существа. Да и в поцелуе я, даже не будучи искушенным, уловил явную нарочитость и оглядку на зрителей.

Потом сидели в комнатенке студенческого общежития и пили сухое вино. Я не мог взять в толк, зачем здесь все эти люди, разделяющие нас двоих, зачем эти ненужные заумные разговоры. И я терпеливо ждал, когда мы останемся одни и я смогу наконец заглянуть в ледяную бездну ее глаз, чтобы найти там объяснение происходящему, найти тепло и нежность, и право в эту бездну кануть.

Олечка крутилась вокруг меня – то возьмет в руки мою ладонь, то пригладит волосы, – а меня не оставляло чувство, будто я участвую к каком-то дурном спектакле, где все актеры плохо выучили свои роли. А хуже всех – я, насупленный, молчаливый, совсем не похожий на счастливчика. Вскоре я заметил еще одну странность: прижимаясь головой к моему плечу, радостно улыбаясь, Оля время от времени украдкой поглядывала куда-то в угол, где развалился на стуле долговязый парень с длинными черными патлами. Тот, в свою очередь, бросал на меня колючие враждебные взгляды. Потом он вышел, хмыкнув, и больше не показывался. И Оля сразу как-то потухла и потеряла ко мне интерес. И до меня наконец-то дошло: я выписан сюда лишь в качестве катализатора (для подогрева чувств ее дружка) или орудия мести (ему же). Письмо, очевидно, продиктовали «хорошие девчонки», которым она все «изливала».