Андрей Неклюдов - История одного признания

– Хорошо, соло исполняю я.

– Олечка, лучше я первый. Я же должен тебя научить.

Подумав:

– Ладно.

Порывшись в шкафу, она извлекла оттуда черную трикотажную ленту, сшитую кольцом, как будто специально для нашей цели. Я аккуратно натянул повязку ей на глаза и помог удобно лечь на широкой тахте.

Вот она, не чаянная минута моего торжества! Может быть, лучшая в жизни. Все внутри меня ликовало и чресла пели, но руки слегка подрагивали от волнения.

Осторожно я взял краешек ее юбки и отвел вверх, так чтобы чуть-чуть показались белые трусики – тот заветный мысок, средоточие мужских влечений. И оцепенел, борясь с собой, сдерживая животную нетерпеливость. И все же не удержался: наклонился и приложился к нему щекой. Олечка вздохнула, и этот ее вздох показался мне вздохом облегчения, вздохом покорности и согласия. И я приступил к делу.

Медленно распустил молнию и снял юбку, затем блузку, просунув руки ей под лопатки (она чуть подалась вверх), расстегнул лифчик, выпустив на волю два округлых зрелых плода. На ней остались пока только трусики. Затем я перевернул ее на живот, высвободил волосы из плена заколки и лучами распустил их по подушке. И снова я замер над ней, как художник перед картиной другого (несравнимо более великого) мастера. Мне почудилось на миг, что то давнее, забытое чувство слившихся воедино восторга и ужаса вновь шевельнулось во мне.

В те давние времена я полжизни отдал бы не раздумывая ради того только, чтобы узреть хоть краешек ее трусиков. Тогда они, наверное, были с тугой резинкой, широкие, полностью охватывающие ее округлую попочку. Теперь же моему взору предстало изящное современное творение, узенькое, полупросвечивающее, с невидимой резинкой.

И, наконец, ее тело. Я получил его. Я получил его спустя тринадцать лет.

Признаться, я немало повидал за эти годы обнаженных женских тел, и Олино показалось не хуже и не лучше других. Оно не было телом того давнего маленького божества – сверхаппетитным, сказочным. Оно обрело завершенную плавность линий, талия как будто переместилась выше, ягодицы уже не топорщились двумя твердыми яблоками, а имели очертания более изысканного плода (какого-нибудь манго), а крутой уступ между ними и спиной превратился в плавную седловину. И тем не менее… Думаю, если бы меня, ничего не ведающего, подвели к этой лежащей ничком женщине с прикрытым волосами лицом, я бы нутром угадал в ней Олечку. По каким признакам – не берусь сказать, но несомненно угадал бы. Возможно, по запаху тоже – этому едва уловимому аромату, невольно вызывающего у меня что-то сладко-пронзительное, точно запах однажды мелькнувшего и упорхнувшего счастья. Вероятно, я запомнил этот запах после нашего с ней танца или после той нелепой встречи в студенческом общежитии, но сейчас мне кажется, будто я знал его всегда, подсознательно улавливал, угадывал на расстоянии. Может, то был и не запах, а ее энергетическое поле, ее невидимые лучи. Помню, я даже устраивал эксперимент: входил в класс с закрытыми глазами и спрашивал себя, здесь ли Олечка, в классе ли. И ни разу не ошибся.

– Ты где? – прервала она мои воспоминания. – Я так могу и уснуть.

– Только не храпи, – предупредил я и взял в руки ее стопы, трогательно сморщенные в излучине, погладил их, подержал в ладонях, продолжая упиваться этой сохранившейся в ней лакомостью. Провел подушечками пальцев по желобку ее спины – от шеи вниз, как если бы лыжник по накатанной дорожке съехал с холма в широкую седловину, и снова вкатился на следующий двуглавый холм, нырнул в распадок и зарылся там в глубоком снегу (это мои пальцы проникли под тонкую материю). Ее ягодицы слегка напряглись.

– Расслабься, – шепнул я и поехал дальше, по все более возрастающей крутизне, сгребая легкий белый покров и слушая Олино взволнованное дыхание.

Она оказалась чувствительным, мастерски настроенным инструментом. Кто же тот умелый настройщик? Неужто ее бывший супруг? Нет, в ней всегда таилась эта чувствительность. И я всегда это знал.

От моих прикосновений ее кожа сделалась шагреневой, как от мороза. А когда я провел языком по гладким вершинам ее оголенных ягодиц, они дернулись и подпрыгнули мне навстречу.

– Я не при чем, – словно извиняясь, проговорила она из-под покрова волос. – Не знаю, почему они так реагируют.

– Наверное, они давно этого ждали, – предположил я и тут же дьявольским тоном: – Так что это было, угадывай!

– Твой язык, – без труда определила она, а я определил, что она улыбается.

– А теперь?

– Твоя щека.

– Молодец. Способная ученица.

Я вновь перевернул ее на спину (распростертая женщина с черной полосой на глазах – словно на заклании). Мне было крайне любопытно, какого окраса ее маленькое руно – русого, как природный цвет волос на голове, или черного, как брови и ресницы. Черного! Ну конечно же, черного, этого следовало ожидать. Окончательно освободив ее тело от последнего лоскутка ткани, я коснулся легких завитков щекой. О, восторг! Затем я сам разделся и встал над ней на четвереньках, словно вампир над жертвой. Легонечко, самым кончиком языка коснулся ее соска, еще и еще раз. И второго. Оба они вытянулись, как солдатики, а пупырышки вокруг сделались рельефнее. Слегка опустившись, я потерся мошонкой вокруг ее пупка:

– Что это?

– Твои яички, – выдохнула она.

– Отлично.

Я бережно развел ее ноги и какое-то время завороженно созерцал ее лоно, медленно приоткрывающееся. Я не знал, каким оно было тогда, тринадцать лет назад, но сейчас оно выглядело восхитительно. У всех женщин оно разное, что бы ни говорили. Протянув руку, я взял со стола фарфоровую чашку и приложил ее «щечкой» к гладкому скату Олиного бедра.

– А теперь?

– Яблоко.

Тогда я взял из вазы яблоко и провел его глянцевым бочком по ее шее, по подножьям грудей, скатился на живот, лобок и поводил плодом по чуть припухшим розовым складочкам.

– Это яблоко, – прошептала она, – а то было стекло. Лампочка?…

Я снова взял чашку и, накренив, пустил по ее промежности струйку оставшегося в ней чая. Олечка напрягла ноги и приподняла таз. Мокрые блестящие створочки раскрылись сильнее, и я осторожно, стараясь не задеть головой ее ног, огладил их языком.

– Язык, – простонала она, содрогнувшись.

– Уверена? А почему не член?

– Он не такой, он тверже и неподвижнее, а язык… он весь в волнении.

– Значит, тебе уже приходилось ощущать разницу? – усмехнулся я.

– Мы играем или нет? – несколько сердито.

– Играем.

Теперь я поставил ее, незрячую, на четвереньки, слегка раздвинув ее по-прежнему лакомые ножки, и лег на кушетку навзничь (ноги на полу), так что голова моя оказалась под чудесной живой аркой ее бедер. В руке я держал неострый столовый нож, но нужна мне была его рукоятка – гладкая, пластмассовая, цвета сливочного масла. Медленно я ввел ее в приоткрытое устье…