Лев Куклин - Повесть и рассказы из сборника «Современная эротическая проза»"

Я сама, осторожно эдак, словно школьница стеснительная в первый раз, ему на бедра присела и на его ожившую главную мужскую часть опустилась. Сашкино тело словно бы током электрическим дернуло! Я к нему наклонилась, сколько такая поза позволяла, и его рукой себе грудь трогаю, по соскам провожу…

Мамочки мои! Мы с ним этим делом, должно быть, года два не занимались, сами понимаете, то, се, больница, процедуры — не до того, а тут… Чувствую, меня забирает, а кричать, да еще в полный голос, как я привыкла, — боюсь, сама себя стесняюсь. Да и до Сашки эта, извините за выражение, секстерапия, видать, тоже дошла: губы его, почти белые, улыбка тронула, да не улыбка, конечно, а так, тень ее слабая, а сам в такт моим движениям не то охает, не то всхлипывает…

Я совсем со всех зарубок слетела! Всякий контроль потеряла, почти уже прыгаю — и вот у меня внутри прямо-таки все взорвалось!

— Са-а-шень-ка! — воплю, плачу и смеюсь одновременно. И все телом чувствую, что и он — тоже… И еще долго я от этого всего внутренне сотрясалась: такой вот был единственный в нашей жизни общий предсмертный оргазм…

Смотрю я на Сашу своего сквозь слезы — а у него настоящая улыбка на лице так и сияет! Глаза закрыты, а из уголка левого глаза слезинка выкатилась. А через полчаса он умер.

Чёрные, лоснящиеся и упитанные грачи кричали гортанно на старых берёзах, вдруг по какому-то тайному сигналу одновременно срываясь со своих гнездовий и совершали круговые тренировочные полёты вместе с подросшим молодняком над крышами нашего Ельнинска и опустевшими пригородными полями.

Осень…

Уф! Наконец-то… Школьные занятия кончились, — по коридорам и дряхлым скрипучим лестницам и переходам на второй этаж прокатился гулкий медный голос… Нет, нет — не школьного звонка: для звуковых сигналов тётя Настя, гардеробщица и уборщица в едином лице, бывшая в прошлом церковной «свечницей», употребляла необычную реликвию — самый малый из колоколов со звонницы нашей Рождественской церкви, разорённой в смутные годы…

Этот бронзовый подголосок обладал удивительно звонким и чистым «серебряным» звуком, слышным далеко за бревенчатыми стенами школьного здания и вполне оправдывал свой девиз, выведенный затейливой славянской вязью по его ободу: «Благовествуй людям радость велию!»

Он и благовествовал.

Младшеклассники, словно вспугнутые с лошадиного овса воробьи так и кинулись врассыпную, держа в одной руке сумку с книжками, а другую — на ходу втискивая в рукав куцых пальтишек. Мои сотоварищи-восьмиклассники более сдержанно и солидно, но тем не менее достаточно споро исчезали в проулках и заогородах.

Я не торопился, ибо на одном из перемен Таня с «хлебной» фамилией Ржаницына успела тайком шепнуть: «Приходи после уроков на наше место!»

С совершенно независимым видом, словно бы прогуливаясь, но тем не менее — зорко зыркая по сторонам в поисках непрошенных свидетелей, я направился к нашему привычному месту на задворках красно-кирпичного двухэтажного особнячка, когда-то принадлежавшему рыботорговцу Осипову. Этот секретный закоулок густо зарос кустами жёлтой акации с тёмными созревшими стручками, сплошь усеявшими ветви. Из них мы в детстве изготовляли звонко верещавшие свистульки.

Татьяна и Наина выскочили на меня из кустов одновременно с двух сторон. Подчёркиваю — не Нина, а именно — Наина, как её окрестила мать, выбравшая ей это не часто встречающееся имя, видимо, по памятной сказке Пушкина. Впрочем, в школьном обиходе её привычно звали Нанькой…

Нам было по дороге на дальний край нашего городка, но этот факт совместного пути никак нельзя было афишировать перед необъективным и часто гримасничающим лицом нашей школьной общественности!

Наина сворачивала на Октябрьскую улицу, бывшую Архиерейскую, а мы с Татьяной шли немного дальше — к перекрёстку Прибрежной и Новой.

Ах, Татьяна, Таня, Танька, Танечка, наконец для меня — Танюра! Мы жили с ней в соседних домах и наши огороды соприкасались. Мы с ней вместе росли, дрались, ссорились и мирились, играли в прятки и «казаков-разбойников», и я воспринимал её как неотъемлемую часть своей повседневной жизни, в крайнем случае — как сестру, до тех пор пока…

Как я уже сказал, наши огороды соприкасались, но тем не менее, — их разделял крепкий, надёжно сработанный тын, между серыми ивовыми прутьями которого с трудом можно было протиснуть руку, и уж ни одна соседская курица не могла просочиться на суверенную соседскую территорию с враждебными намерениями копошиться там и выискивать даровых червяков на засеянных грядках.

Мы же могли проникать с дружескими, так сказать, визитами, минуя официальные калитки, сквозь специально сделанный и тщательно замаскированный лаз в этом палисаде, заборе, частоколе, крепостной стене, ибо жажда общения крепко связывала наши параллельно взрослеющие души.

Между вышеописанным тыном и задней стеной сарая-дровяника, находившегося уже на моей территории, таилось узкое тенистое пространство, сплошь поросшее чертополохом с огромными, в кулак, репьями и высоченной крапивой со стеблями толщиной с оглоблю. Под их защитой на вечно сыроватом чернозёме произрастали мертвенного цвета и сизые поганки со шляпками размером с чайное блюдечко. Туда же, в этот уголок российских джунглей, был втиснут старый дощатый ящик, служивший нам для долгих, секретных и доверительных разговоров при наших тайных свиданиях…

Но два года назад произошло памятное для меня событие, которое, как сказали бы во взрослом мире, в корне изменило историю наших привычных взаимоотношений…

В условленное время, когда я, сидя на нашем ящике для свиданий, пожёвывал кислый листик конского щавеля, послышался шорох и из зелёного туннеля крапивы и шишабары (так в наших краях называли репейник) вынырнула Танюра. Выражение её лица было и серьёзным, и задумчивым, и решительным, — всё вместе. Это насторожило и озадачило меня. Оправив на себе юбочку извечным женским жестом, — двумя руками подобрав её под себя, она медленно опустилась на сиденье.

Я ждал…

И тут Танька — Татьяна — Танюра, которая, начиная с третьего класса, всегда списывала у меня решения примеров и арифметических задач, взяла мою руку и, набрав побольше воздуха, — удивлённо и чуть хвастливо выпалила: