Якоб Вассерман - Свободная любовь. Очарование греха

— Поди сюда, Ангелус, — сказала Рената. Собака положила голову к ней на колени и больше не двигалась. Волосы Ренаты упали за спинку стула и спускались почти до пола.

В восемь часов раздался стук в дверь, и вошла Фанни-кружевница, красная от волнения, с заискивающей улыбкой; она робко спросила, не хочет ли Рената пойти с ней в церковь. На Фанни были надеты самые лучшие вещи: шляпа с развевающимися страусовыми перьями, какие использовались для вееров, платье, отделанное блестками, серьги и брошка с фальшивыми камнями.

С нескрываемым любопытством оглядела она комнату, точно хотела проникнуть в какую-то тайну.

— Как вы попали сюда? — спросила Рената, чувствуя, что в ней поднимается непреодолимое раздражение.

— Мне сказали ваш адрес в конторе. Но если я пришла некстати, то я могу сейчас же уйти.

— Я не пойду в церковь, — сказала Рената равнодушно.

— Вы больны? Может, мне побыть с вами?

— Я не больна.

Фанни враждебно посмотрела на нее. Потом вдруг лицо ее опять прояснилось.

— Ах, посмотрите-ка! — воскликнула она, глядя на туалетный столик. — У вас точно такой же, как и у меня. Такое же зеркало и резьба. Вот удивительно!

Рената не понимала, что тут было удивительного. Это была самая обыкновенная рыночная мебель, которой Рената даже никогда не пользовалась.

— Может быть, там тоже спрятан ваш жених? — шутливо продолжала Фанни, и ее назойливое любопытство показалось Ренате чем-то болезненным и отталкивающим. Фанни подошла к столику и выдвинула ящик.

— Ах, тут только письма! — разочарованно сказала она, держа в руке несколько белых листков. Но что-то в лице Ренаты встревожило ее; она поспешно бросила листки назад и задвинула ящик.

— Милая Фанни, — спокойно сказала Рената, — оставьте меня одну. Я сегодня совсем не расположена разговаривать.

— О, пожалуйста, пожалуйста, — обидчиво пролепетала Фанни, повернулась и ушла.

С понедельника опять началось то же самое. Рената продолжала разрисовывать каждый день по дюжине вееров и сидеть за роялем в «Зеленом острове», хотя каждую ночь думала и даже надеялась, что на следующий день не встанет с постели. Единственной точкой опоры был Ангелус. Теперь Рената брала его с собой в «Зеленый остров». Там на кухне ему иногда даже кое-что перепадало; часто он печально бродил по коридорам и, мрачный, возвращался на свой коврик; часто его видели у ворот, где он подолгу пристально смотрел на кошек и воробьев.

Между тем зима проходила. В начале марта наступили по-настоящему весенние дни, с мягким ветерком и легкими, как пух, облачками. Как трудно было Ренате отдаваться работе в такие дни! В одно из воскресений она сидела в своей комнате за шитьем.

— До каких пор мы будем здесь жить, Ангелус? — прошептала она. — Не видно и конца. А вокруг нас становится все пустыннее. Все наши друзья умерли…

Взгляд ее упал на туалетный столик, и ей вспомнились бумаги, которые там нашла Фанни. Ей захотелось посмотреть, что это за письма; она вынула их и развернула. Оба были написаны отчетливым, смелым почерком; каждое начиналось обращением: «Милый друг Дарья» и имело подпись: «Агафон Гейер».

Когда Рената прочла письма, у нее слегка закружилась голова. Ей казалось, как будто ее подняли высоко на воздух и ей предстояло броситься вниз. Ею овладели смятение и страх, которых она не могла преодолеть. Долго бродила она по комнате, шепча какие-то отрывистые слова, стояла у окна, смотря на кусочек голубого неба. Вечером она отправилась в «Зеленый остров», но, подойдя к двери, она увидела на ней объявление, гласившее, что по случаю смерти хозяина ресторан закрыт.

«С этим покончено», — подумала Рената, придя домой.

На следующее утро вместо того, чтобы идти на фабрику, она занялась приведением в порядок своих платьев. У нее было такое чувство, как будто она готовится к большому путешествию. А вечером она опять взяла письма к Дарье и перечла их.

«Милый друг Дарья, — писал Гейер, — я должен поблагодарить вас за материнские заботы о моей сестре Мириам. Поэтому я осмеливаюсь называть вас по имени и другом, хотя еще и не видел вас. Все-таки я вас знаю по тому образу, который мне нарисовала любящая вас Мириам. Вы знаете, какое нежное чувство связывает нас с сестрой. Из всех людей, которые были мне дороги, осталась только она одна. Я три года не виделся с нею и думал, что этой зимой нам удастся с ней встретиться. Но это — увы! — оказалось невозможным. Я должен избегать городов; вот уже двенадцать лет, как ноги моей не было в городе. Поэтому я не увижу Мириам до лета. Напишите мне, какое будущее ожидает, по вашему мнению, мою сестру. Ведет ли к цели тот путь, по которому она идет, и сможет ли она, идя по нему, забыть отсутствие спутника жизни. Мириам не создана для любви; любовь разбила, погубила бы ее. Она принадлежит к редкому типу женщин, которые слишком утонченны, слишком горды, слишком нежны и полны идеальных запросов для того, чтобы служить несовершенной страсти. И если бы случилось, что страсть полностью захватила ее, то это было бы чудом. Напишите же мне, какая судьба, по вашему мнению, ждет Мириам. Нужды ей бояться нечего, так как с тех пор, как умер один наш богатый родственник, мы можем жить без унижающих забот. Но этого одного еще недостаточно. Где ум в покое, там душа спит. А когда душа женщины спит, то она проходит по жизни точно в глубоком сне, и нередко рука ее хватается за недостойные руки, которые неизбежно стянут ее вниз.

Ваш Агафон Гейер ».

Рената взяла второе письмо:

«Милый друг Дарья! Снова я должен благодарить вас за то, что вы меня успокоили. Я научился ценить ваш ясный взгляд, который может исходить только от ясного сердца. Мириам не впадет в заблуждения, свойственные мечтательницам, пишете вы. Я сам думаю так же. В ней есть сила, свойственная нашей расе. Вы просите меня рассказать о себе, почему я живу здесь, в га-лицийской деревне, словно в пустыне, среди людей, из которых ни один не может быть моим другом. На это я вам отвечу: человек не нуждается в друзьях. Вы, может быть, знаете, что юность моя не была похожа на юность других людей. Рано, слишком рано сорвал я плоды с древа познания и потерял всякую веру. Все, что я видел, казалось мне старым и хрупким, скучным и обреченным на гибель. Я стал борцом за новую религию и новую мораль. Я верил, что своими речами и поступками, не похожими на речи и поступки других, я укажу людям новый путь. Теперь я и в это не верю. Я не могу, впрочем, говорить о разочаровании, потому что по-прежнему остался верен самому себе. Едва достигнув двадцати лет, я женился на соблазненной женщине, ничуть не заботясь о том, что болтали злые языки. Но она была слаба и осталась мелочной; мелочность была в ней чем-то болезненным. Она не могла обойтись без людей и страдала от пересудов. Она видела уже не меня, а того, кого видели люди. Так постепенно ускользала она от меня и в конце концов зачахла. Тогда я покинул родину и занялся самосовершенствованием. Я наблюдал жизнь мира, начиная от самых зачаточных ее проявлений до самых великих, — и молчал. И мне стало ясно, что мое призвание — молчать. Я не отрицаю и не утверждаю, а просто стою в стороне и живу. Я постарался освободиться от всех приобретенных мною раньше убеждений, и освободился. Я больше не пытаюсь ни убеждать, ни доказывать. У меня больше нет желания иметь последователей; я не жду похвал и не боюсь осуждения. Я не хочу обращать на себя внимание своими странностями, не хочу, чтобы на меня указывали пальцами и спрашивали: что это такое? Я не ношу власяницы, не закатываю глаза и по мере возможности стараюсь не отличаться от окружающих. Я побывал во многих странах и всюду наблюдал. И постепенно я научился проникать в душу каждого человека, и каждый проходивший мимо не мог уже ничего утаить от меня, потому что как его молчание, так и его ничего не значащие речи были для меня одинаково красноречивы. Я заметил, что все страдающие молчаливы и замкнуты; слыша повсюду ничего не говорящие речи, я совсем перестал придавать им значение, а смотрел на вещи, лежащие как бы в глубине воды. Я видел страдание там, где не видели его другие, и сам глубоко страдал. Каждая глупость, каждая несправедливость, каждое притеснение вливались в меня, и вскоре я почувствовал себя до того полным ими, что стал думать, что время мое близко. Во мне укрепилась глубокая вера, что тот, кто освобождает самого себя путем страданий, тот освобождает всех страждущих, которые никогда этого не узнают. Ничто в мире не исчезает бесследно, а в особенности безмолвная жертва. Если воздух не возвестит этого, то это должен сделать прах, в который я рассыплюсь. Ничто не пропадает напрасно. Тот, кому я пожимаю руку, передает мне свою тоску и заботы, и я молча беру их. Быть добрым — это все; а быть добрым — значит все видеть и от всего страдать. Каждый чувствует, что я несу вместе с ним его вину и его несчастье, но только в тысячу раз увеличенные. Поэтому он чувствует себя сильнее, и на душе у него делается легче. Время открытого мученичества прошло. Мученик тот, кто погибает, полный таланта и призвания. Я еще не старый человек, мне тридцать пять лет, но жизнь, моя близка к закату, я это отлично знаю. Мой организм начинает разлагаться, хотя, собственно, не физические страдания губят меня. Здесь, среди галицийских евреев, смерть ходит с острым мечом. Я вижу, как гибнут мои соплеменники, как бы под бременем вечного проклятия. И я чувствую себя вместе с ними виновным в великой ошибке, омрачившей землю. Они толпятся вокруг алтаря умершего бога и ведут себя так, как будто он еще жив, но только не хочет их слышать, и жертвой этого рокового заблуждения падет еще не одно поколение. Здесь причалил я к берегу, и сюда приходят ко мне дети из трех деревень; их набирается больше сотни. Я не учу и не наставляю их, все делается как бы играя. Они находят себя во мне и удаляются от мертвого бога. Я хожу с ними в лес, они там поют. Наступает вечер, и они становятся совсем другими, как будто дают какие-то таинственные обещания. Один из них, бледный мальчик с удивительно мужественными глазами, подошел ко мне и спросил, люблю ли я его. Подобный вопрос — целое событие; он свидетельствует о том, что семя упало на добрую почву и дало росток.