Вадим Черновецкий - Лолиты

— Ну да, вроде того. Он сказал, что описывать всякие «гадости, извращения» — это фашизм и что обо всем этом нужно молчать в тряпочку.

— Ты считаешь, что он был прав?

— Вначале я был точно уверен, что он не прав, но теперь я уже сомневаюсь…

— Но ведь если объявить гадостью и фашизмом всё то, что выходит за какие-то рамки среднестатистической приемлемости, то получится, что в каждом из нас сидит гад и фашист, — возразил я. — У кого-то маленький, у кого-то большой, но у всех, думаю сидит. И вообще, описать, то есть художественно исследовать что-то — еще не значит к этому призывать. Так ведь можно сказать, что и люди, пишущие про войну, призывают к войне.

— Кстати, да, насчет гада и фашиста я с тобой согласен. Пару лет спустя после того разговора этот же самый благонравный, законопослушный, добропорядочный и высокоморальный Серега признался мне как-то по пьяному делу, что мечтает порой о том, чтобы засесть на крыше какого-нибудь московского небоскреба со снайперской винтовкой и стрелять по прохожим.

— Гад? — радостно спросил я.

— Фашист! — убежденно подтвердил Денис.

— И почему он только не молчал об этом в тряпочку? — риторически спросил я. — Ведь он, не знаю уж, в шутку или всерьез, мечтал о массовых убийствах. А я собираюсь написать всего лишь об эротических играх одного юноши с двумя мальчиками. Вот и скажи после этого, кто из нас больший гад и фашист?

— Да, черт возьми! Ну а ты не боишься, что люди эту повесть не примут, осудят? И будет ли тебе это важно?

— Если это посторонние люди, то неважно. Но мир состоит не только из посторонних людей. А потому я просто возьму себе псевдоним, — убежденно сказал я.

— Псевдоним? Ты хочешь спрятаться от мира? А ты не думаешь, что лучше будет… ну, выражаясь пафосно, честно бросить эту книгу миру в лицо, под своим собственным именем? — спросил Денис.

— Идея, конечно, красивая, — ответил я, — но представь себе картину: эту повесть читают люди, которые меня знают! Одноклассники. Школьные учителя. Один мой приятель напечатал в нашей газете полуюмористический рассказ о сексуальном каннибализме. Как один герой соблазняет женщин, а потом убивает их и хранит в холодильной камере. А потом готовит из них еду и дает ее другим красивым девушкам, чтобы они тоже стали каннибалками. Согласись, вряд ли такой рассказ всерьез свидетельствует о людоедских наклонностях автора. Скорее, черный юмор какой-то или черная, прости Господи, романтика. Главный редактор даже дал этому рассказу откровенно пародийное название — «Мертвые туши». Так вот знаешь что мне наша учительницы литературы потом сказала, когда это прочитала? «Я поражена. Все эти годы я видела Сергея совсем по-другому. А у него в душе вот что творилось. Вот он к чему скатился. Это же кошмар! Недоглядела, недоработала я». Лицо у нее было искренне скорбное и трагическое. Причем учительница была чуть ли не самая молодая, либеральная и понимающая во всей школе. И это был маленький, крошечный рассказик на страничку А4. А у меня?.. А ты говоришь!

— Печально, — вздохнул Вадим.

— А ведь есть еще преподы, у которых я щас учусь! Есть еще работодатели! Есть еще тетушки, дядюшки, бабушки, братишки, сестренки… Родители! О! Родители! А ведь я до сих пор с ними в одной квартире живу! Ведь они же, как и многие другие, не умеют отличать героя от автора. В детстве не научили. Если в книжке написано «я пошел», значит, это сам автор куда-то пошел, как же иначе? Они же меня до конца дней моих извращенцем звать будут! Ты же их знаешь. «Как там извращенец-то наш, пообедал?» «Скажи педофилу, чтоб в магазин сходил». «Не знаешь, куда педераст сегодня пошел?» «Онанист! Раковину почистил?» «Куда ты столько сырников ешь? Секс-маньяку не достанется! Он же нас всех изнасилует!» — Да, — Вадим опустил глаза в фужер. Они вымокли, разбухли и пропахли вином. Поняв это, он вытащил их обратно.

— И ведь самое обидное, — продолжал я страстно, — что в глубине души, как я уже говорил, все мы немножко извращенцы, не в одном, так в другом. Так что, осуждая меня за написание этой повести, они всё равно будут лицемерить.

— Слушай, — сказал вдруг Вадим. — А ты что, совсем-совсем не можешь допустить, что есть на свете и по-настоящему нормальные, здоровые люди безо всяких половых «извращений», в кавычках или без оных?

— Могу, — задумался я. — Могу. Хотя процент их мне неизвестен.

— Ну-ну, — продолжил Вадим, — а если тебя такие люди осудят? Ведь из их уст это прозвучит безо всякого лицемерия. Ты не сможешь ответить им: сами «козлы», ибо они не «козлы».

— За что осудят? — уточнил я.

— Ну как? — удивился Вадим. — За столь подробное описание всяческих сомнительных половых… м-м-не-э… эксцессов. За то, что ты можешь дурно повлиять на молодежь, — Вадим захихикал.

— Но ведь я уже говорил, что ни к чему ее не призываю! Я просто описываю ощущения некоего человека. Кто хочет, может считать его, то есть тебя, отрицательным героем. А автора, соответственно, высокоморальным человеком, который изобличает такую гнусную личность, как ты. А от первого лица пишет, чтобы показать этого гада изнутри во всей его красе. Мне не жалко. В любом случае это просто художественное исследование. Интересно — читайте. Неинтересно — не читайте. Зачем же ругаться? Гораздо более радикальный и крутой, чем я, маркиз де Сад спокойно продается во многих магазинах Москвы. Интеллектуальный, нравственный и прогрессивный профессор П.С. Гуревич пишет к нему предисловия. В них он выражает де Саду благодарность — благодарность! — за такое яркое и сильное исследование того, на что может быть способен порой человек по своей природе. Вот и всё. Удовлетворятся ли таким ответом твои высокоморальные критики?

— Думаю, что нет. Неприятие таких вещей логикой не перебороть.

— Ага! Логикой! Стало быть, ты признаешь, что логическая правда на моей стороне!

— Пожалуй…

— Ну а остальное мне не важно. Если они со мной не согласятся, это будет уже их личное дело, — спокойно заключил я. — Их личные предрассудки.

— Ну пиши тогда, если ты такой умный и если тему осилишь! — воскликнул Денис.

— А ведь и правда — какой из меня литератор! Так, любитель. Вот если бы ты сам это всё описал, было бы другое дело.

— Но тогда есть опасность того, что я снова захочу повторить всё это в жизни, причем, возможно, в еще более крутой форме. Ты готов подвергнуть каких-нибудь новых мальчиков этому риску? — хитро улыбнулся Денис.

— Ради искусства — да! Всегда! — ответил я с пародийным пафосом, но одновременно и вполне серьезно. — Да я за искусство морду набью! Кстати, ты ведь убивать или калечить их всё равно бы не стал?

— Не стал. Но, знаешь, я много думал обо всем этом… И, как сказали бы в 19-м веке, «много страдал»… Я решил, что никакая повесть, даже самая интересная, не стоит такого риска.