Теодор Рошак - Воспоминания Элизабет Франкенштейн

Мы доходим до изгороди, но он продолжает идти дальше, торопясь скрыться в лесу позади нашего поместья.

— Адам! — кричу ему вслед, — Адам, придете завтра?

Он продолжает идти, ничего не отвечая.

Ночь принесла грозу с запада. Небо озаряют пляшущие молнии. Не могу уснуть. Еще раз принимаю лауданум и забываюсь тревожным сном. Впервые за этот год и живее, чем прежде, возвращается кошмарное видение моего рождения. Снова вижу мою бедную мать, умирающую в муках; вновь борюсь, чтобы выйти на волю из тюрьмы ее безжизненного тела. Просыпаюсь, задыхаясь от страха. И кричу: «О боже, кто здесь?» Ибо у кровати, возле себя, вижу смутный силуэт незнакомца, чье лицо тонет во тьме. В руке он держит инструмент, похожий на когтистую лапу. Он склоняется надо мной… Крик застывает у меня в горле; не могу позвать на помощь. Но… все это не наяву; это сон во сне. Он разлетается на кусочки, как картина, нарисованная на стекле. И я внезапно просыпаюсь, вся в поту от ужаса.

Гроза, отшумев над Вуароном, уходит дальше на восток. В спальне никого нет. В эту ночь я больше не уснула.

Так началось знакомство, более удивительное, нежели я могла вообразить. Незнакомец по имени Адам почти каждый день приходил туда, где я возилась с земляничными грядками, всегда прикрыв лицо платком, неразговорчивый. Он лишь отвечал на мои вопросы, да и то так скупо, словно берег отмеренный ему запас слов. Если я спрашивала о чем-то, он и не думал отвечать, молча шел рядом, как дикарь, которому невдомек, что разговор — естественное средство общения людей между собой. Тем не менее я упорно продолжала встречаться с ним, ибо во время этих встреч явственно ощущала присутствие Виктора.

Первое время его непреодолимая молчаливость угнетала меня больше, чем его отвратительный вид. Он говорил с трудом, словно, выговаривая слова, испытывал физическую боль столь сильную, что порой мне становилось неловко, оттого что доставляю ему лишние мучения. Однако ясно было, что он вовсе не идиот, но способен прекрасно выразить свои мысли. Больше того, речь его была речью образованного человека, пересыпанной литературными ссылками: на Плутарха, на Цицерона, на «Страдания юного Вертера». Но часто необходимые слова просто не подчинялись ему. Возможно, в результате того, что он называл несчастьем, связь между мозгом и языком была у него до некоторой степени нарушена. Временами эта невольная безъязыкость заставляла его ужасно злиться, не на меня, а на себя. Он раздражался, кривил физиономию, силясь выговорить, что хотел. Странно сказать, в таких случаях я всегда находила нужное ему слово и пыталась подсказать ему. Но он не обращал внимания на мои попытки, и в конце концов мысль добиралась у него до языка.

Вот в один из таких моментов мой таинственный собеседник и проявил недюжинный ум. Я задала ему банальный вопрос о семье, так просто, без всякой задней мысли. Спросила, близко ли живет ли его семья. И он мрачно ответил:

— Как и вы, я во всю жизнь не видел матери.

— Как вы могли узнать, что я сирота? — изумилась я.

— Такие вещи чувствуешь. Они накладывают печать на человека.

Озадаченная его замечанием, я все же обрадовалась, что между нами есть что-то общее.

— Вы правы. Моя мать умерла, давая мне жизнь. А ваш отец? — спросила я то, что обычно спрашивают в таких случаях.

В ответ раздался долгий тихий стон. Потом:

— Я почти не знаю его. Он… он…

И он замолчал, онемев на полуслове, заблудившись в чаще собственных мыслей. Я, наверно, тоже перестала для него существовать, потому что он, похоже, не сознавал моего присутствия и не слышал обращенных к нему слов. Я чувствовала, как закипает в нем ярость оттого, что не удается настичь ускользающие слова; это было сражение с самим собой. Наконец он резко остановился и, зарычав, начал бить себя по лбу. Я уговаривала его не мучиться так, но все было напрасно. Внезапно он без всяких объяснений свернул с дороги и полез на крутой откос, оставив меня внизу. Я звала его, но он будто не слышал меня. Через мгновение он исчез в сосновом лесу. Я не знала, придет ли он еще.

Я смотрела ему вслед, и тут в голове у меня мелькнуло слово «покинул»! Я знала, именно это он хотел сказать: «Покинул».

Какое чувство, кроме обиды, мог вызвать у меня подобный поступок? Каким бы этот человек, возможно, ни был начитанным, он явно не имел никакого представления об элементарных приличиях. И все же моя досада быстро сменилась состраданием. Я не сомневалась, что столь грубое поведение было результатом пережитого им несчастья. Но как ни оскорбительна была его невежливость, куда больше я боялась, что он не вернется. Но он снова пришел, на другой день, и даже не извинился за вчерашнее. Первое, что он сказал, было «покинул» — слово, которое он не мог найти накануне.

— Мой отец покинул меня вскоре после того, как я появился на свет, — выкрикнул он.

— Тогда мы оба круглые сироты, — сказала я, надеясь продолжить вчерашнюю тему. — Я тоже ничего не знаю о своем отце. Он отдал меня цыганке, чтобы та вырастила меня. Я видела его только один раз. Он ускакал на войну и не вернулся.

— А я позже нашел своего.

— Да? Тогда вы счастливец.

— Нет, не счастливец. Он не признает меня!

— Простите!

— Не стоит извиняться. Мы терпеть друг друга не могли. Мой отец…

Чудовище.

Он с плохо скрытой злобой стиснул и разжал изуродованные кулаки. В такие моменты он пугал меня; способен ли он ударить в слепой ярости, как взбешенный зверь?

— Ведь это так очевидно, — сказала я, стараясь успокоить его, — что ребенок должен чувствовать любовь отца. Ни вы, ни я не изведали такого простого счастья.

— Так лучше. Это делает человека сильным. Я предпочитаю быть независимым и не нуждаться в чьей-то любви.

— Все же я считаю, что мне повезло. Я нашла других, кто любит меня и заботится обо мне.

— Потому что вы так прекрасны! В этом я вам завидую. Как я выгляжу, вы сами видите. Такой, как я, никому не нужен.

— Но это несправедливо. Тут нет вашей вины. Внешность ничего не говорит о характере.

— Вы уверены?

— Конечно. Существует красота души.

— Ха! Ей не сохраниться, когда уродство столь отвратительно. Люди отворачиваются от тебя, не замечают твоей красоты, и она умирает. И тогда остается лишь уродство, на всю жизнь. Оно отравляет самую твою суть. Мы становимся теми, кого все боятся и презирают.

— Нет людей настолько уродливых. Вы не таковы.

— Я был создан таким ужасным. Не следовало оставлять мне жизнь. И мой создатель не намеревался этого делать. Я…

Ошибка.

— …ошибка.

— Бог не допускает ошибок.

— Мой бог допустил! Он создал существо, которое ужасает взор и превращает всех людей в моих врагов.