Вадим Шакун - Пятьдесят девственниц

— Скажу вам даже больше, — вставила тут с аппетитом уплетавшая окорок Глазки. — Уж сколько раз не попадали мы в безвыходные, казалось бы, передряги, как вдруг происходит в голове какое-то кружение и, глядь, корабль наш уже совсем в другом месте. И ни преследователей нет, никого! Представляете?

— Да что вы говорите? — изумилась княгиня.

— Ах, папенька, — пробормотала Орна, — не думала я, что сказанные в сердцах слова…

— То-то и оно! — в показной суровости перебил я ее и, подхватив со стола изящный чеканный сосуд красного вина наполнил кубки всех присутствовавших. — Не могу возразить, злодеяние мое было ужасно и, по отношению к тебе, поступил я бесчестно, но, вышло ли что-нибудь путное из твоего проклятья? Вот, ныне обречен я вечно преумножать свои злодеяния, носясь беспрестанно по морям, и захватывая груженые сокровищами корабли. Было бы еще, куда тратить добычу, а то, ведь, закапываю на самых разных островах, чтоб никому не досталось. И зачем, только, я делаю это?

Вино оказалось весьма приятным на вкус и, вероятно, необычайно дорогим.

— Бедный, несчастный Бес В Ребро, — сочувственно вздохнула княгиня.

— Не такой уж он и бедный, — отрывая ногу от покоящегося в центре стола жареного гуся, не согласилась Глазки. — Одного золота из последнего нашего налета досталось ему два сундука. Это не считая того, что он ведь забирает в свое личное пользование всех девственниц, которым не посчастливится оказаться на захваченных нами кораблях.

— О, — ухватившись за вторую ногу отлично приготовленной птицы, сказал я. — Однажды нам попался корабль с тремястами монахинями, отправившимися в паломничество. Представляете, половина из них оказались лишенными девства, зато, какую чудесную ночь я провел с остальными ста пятидесятью!

— Да что вы говорите? За одну ночь? — глаза княгини стали круглее круглого. Щечки же юной ее дочери покрылись румянцем.

— Мужчины вечно любят преувеличивать такие вещи, — с аппетитом уплетая гусиную ногу доверительно сообщила ей Глазки. — На самом деле, он лишил тогда невинности лишь сто сорок семь монахинь.

— А правда ли говорит в Жемчужном хозяйка портовой таверны, — переводя взгляд со спутницы моей на меня, полюбопытствовала Орна, — что, дескать, Бес В Ребро всегда мог с одного взгляда определить девица перед ним или нет?

— Конечно, правда, — прожевав свой кусок гусятины, кивнул я. — В том-то и беда, доченька, — почти все, что про меня говорят, это, ни что иное, как чистейшая правда. И вижу я сейчас, что присутствующая здесь княжна Энна все еще ходит в девицах, а откуда мне это ведомо, не спрашивай, ибо нашептывают мне это на ухо сами адские демоны, имена коих тебе лучше не знать.

— Послушайте, добрый Бес В Ребро, но, по крайности, вы ведь не обидите мою дочь? — поспешно спросила меня княгиня. — Ведь она девица кроткого нрава, хорошего поведения и ничем не заслужила такой злосчастной судьбы. Знайте же, что мне проще пожертвовать своей собственной добродетелью, нежели знать, что дочь моя бесстыднейшим образом обесчещена.

— Матушка, — еще больше покраснев ответствовала юная Энна. — Я скорее умру, чем дам в обиду вашу добродетель. Знайте же, что всегда только вы были для меня образцом порядочной женщины. Уж лучше я пожертвую своей честью, чем дать вас в обиду.

— Верите ли нет, — вновь наполняя кубки сказала Быстрые Глазки, — но лишить девицу невинности — самое разлюбезное для моего шкипера дело. Я — единственная девица, которая столь долго пребывает в его обществе и до сих пор не лишилась девства. Некоторые говорят, что это от того, будто я его внебрачная дочь.

— Настанет день, Глазки, и тайна сия раскроется тебе всем своим содержанием, — туманно заявил я, опорожняя свой кубок. — Однако же, мы так много говорили о девстве, что я уже начинаю ощущать некое томление духа.

— Послушайте, папенька, — нервно обмахнулась веером Орна. — Не могу же я позволить, чтобы гостьи мои подверглись поруганию! Мы так мило беседуем и трапезничаем, почему бы и дальше не продолжить в том же духе?

— Ну, был бы я Бесом В Ребро, если бы не сотворил здесь сейчас же какой-нибудь Богам противной мерзости? — доев остатки гусятины, вытер я руки о салфетку. — Да и Глазки, вероятно, с удовольствием развлеклась бы с одной из вас.

— Как? — с еще большим изумлением уставились присутствующие на мою рыжеволосую спутницу.

— Могу вам показать, — насмешливо подмигнула та. — Раз уж вы сейчас наши пленницы, так чего стесняться?

— Но, сударыня… капитан… — в величайшем смущении пролепетала княгиня. — Здесь моя дочь и вообще… Вы, действительно, хотите подвергнуть нас столь ужасному насилию? Боги, что я скажу при дворе? Что я расскажу мужу?

— Уверяю, сударыни, — нащупывая в своем кармане щепоть возбуждающей травы, пообещал я, — о сегодняшней ночи вам троим будет что рассказать.

— Ах, папенька, — пробормотала Орна, — если вы обещаете никого из моих гостей не привязывать и не затыкать им рот, как в свое время мне, я обещаю быть послушной и кроткой дочерью. Помните, однако же, что мы трое уступаем грубому насилию и грех целиком ложится на ваши с капитаном головы.

— Голова Беса и не такое выдерживала, — вытирая руки усмехнулась Глазки.

— Сударь, я буду — сама покорность, — взмолилась княгиня начав распутывать шнуровку на корсаже своего платья, — лишь об одном молю, чтобы вы пощадили мою милую невинную Энну.

— Ах, ужасный разбойник, — со своим корсажем юная княжна управилась гораздо быстрее матушки и всеобщему обозрению предстали ее молочно белые маленькие и весьма упругие груди. — Не троньте добродетель моей матушки и я отдам вам все, что имею.

— Никакие мольбы не помогут, — начиная расстегивать свой мужской камзол, сказала Глазки. — Мы возьмем вас всех.

Я, украдкой от остальных, отправил в рот щепоть травы.

Не буду описывать эту ночь, ибо о многих всяческих преразвратнейших вещах довелось мне уже повествовать в своем жизнеописании, посетую лишь на то, что знатные наши пленницы разохотились в краткий период своего пленения настолько, что и трава моя возбуждающая помогла мне слабо. Достаточно сказать того, что над княгиней Лигудской, дабы почла она себя окончательно обесчещенной, надругаться мне пришлось четырежды самыми разными способами, да над ее дочерью еще три раза.

С милой же моей падчерицей возлежал я дважды и, чему искренне рад, — окончательно с ней за это время примирился.

— Боги тебя простят, Бес, — шепнула она мне напоследок. — Может, и испортил ты меня, не стала я доброй и честной женой какого-нибудь ремесленника или канатчика, как мне на роду было написано. Но я о своей судьбе не жалею.