Земфира Кратнова - Рандеву с незнакомкой

– Ох, какой ты иногда вредный дед, – хихикнула она. – Давай считать. Юлька с мужем и его мамой – уже трое. Потом твои корешки – Семен, Николай, Андрей… Кто там еще?

– Сережка, – откликнулся ее муж. – Если приехал уже.

– Я ему не приеду! Сам, барбос, женился позже всех, ему до нашего срока еще жить и жить!

– Ну, Цветочек, – он развел руками. – Не у всех хватает глупости… э-э.. ума, конечно же ума! Обзавестись семьей в двадцать!

– Ах ты, старый хрыч! Ты чем-то недоволен?!

Они оба весело рассмеялись. Когда-то их «показные» перепалки воспринимались окружающими всерьез. Но на десятом году совместной жизни они приучили своих друзей, а заодно и родителей, что милые действительно тешатся, бранясь.

Она положила ему голову на плечо.

– Ты мне сегодня споешь?

– А как же! Пятница! Традиция!

Сев за рояль, он нежно пробежался руками по клавишам.

– Давай нашу, любимую…

– «Ландыши»?

– Конечно же…

– Знаешь, я все хотел тебя спросить… – Он прервал песню на мажорном аккорде. – А ты не знаешь, случайно, когда отмечают розовую свадьбу?

Она неопределенно пожала плечами:

– Ты же знаешь, я в этом плохо разбираюсь. Десять лет, кажется. Что это ты вдруг решил вспомнить?

– Да так… Имя у тебя – Роза, свадьба – розовая. Как можно было покаламбурить, а?!

– Ну, дед, ты вспомнил! – Расхохоталась она. – Десятилетие свадьбы мы с тобой отмечали в общаге! Там не до каламбуров было…

– Это да, – покачал он головой. – Ну, я не знаю… Мысли дурацкие разные в голову лезут.

– Почему дурацкие? – Она коснулась губами его морщинистой щеки.

Он обнял ее и, прикрыв глаза, долго молчал.

– Роза Самуиловна! А ты помнишь, как ты меня называла вначале?

– Кактус! – Расхохоталась она.

– Ты смотри, какая память, – не преминул съехидничать старик.

– Да причем тут память? Ты же все время спрашивал: то как зовут, то как приехала, то как отнесешься, если ты за мной поухаживаешь. Кактус и есть! Это уже после женитьбы ты Ландышем стал…

– А помнишь, как мы ругались, что ты не хочешь мою фамилию брать?

– Спасибо, дорогой! Сколько раз тебе объясняла: не хочу быть посмешищем! Роза Ландышева… С ума сойти, как звучит!

– Ну и что? Был же князь Лев Мышкин.

– Так то герой Достоевского…

– А я знаю!

– Как?! Ты знаешь?

– Опять «как»? Так, ты чего остановился, тапер! А ну давай заново!

– Ландыши, ландыши, светлого мая привет…

– Что там старики празднуют? – Задрав голову, Ольга с удивлением смотрела в распахнутое окно на третьем этаже.

– Понятия не имею, – пожал плечами дворник. – Они ж постоянно поют. Парочка кобзонов, блин…

Ольга усмехнулась.

– Не завидуй им, папаша!

Тот лишь фыркнул.

В кармане у девушки заверещал мобильник.

– О! – Радостно улыбнулась она. – А вот и Ромка мой звонит. Привет, Ромашка!

Дворник отвернулся и принялся сосредоточенно возить метлой по земле.

«Шшшурх-шшухрх-шшухрх», – шелестела метла.

Невольно он начал подстраиваться под ритм песни.

«Шшшурх-шшухрх».

«Ландыши, ландыши».

«Шшшурх-шшухрх».

«Ландыши».

Он бы никогда себе в этом не признался, но сейчас он действительно завидовал двум старикам.

май 2008

Fato major prudencia

…Замирая в твоих объятиях, когда стихнет звон в ушах, когда заглохнет эхо моего долгого стона, отражающегося от стен квартиры, я все-таки решусь, уткнувшись тебе в плечо, рассказать все, или почти все. Рассказать глухо, не стыдясь и не прячась. Холодно констатируя факт, насколько это возможно в столь неподходящий момент. Но разве я единственная из тех кающихся своим любимым в грехе, который не грех, в обмане, который не обман, в боли, которая не боль, а честность, дающая право на беспредельную искренность двух людей, связанных постелью и горечью невозможного? Кающихся, еще храня в себе тепло недавней близости. Кающихся и торжествующих. Ведь очищение правдой, бесстыжей, болезненной и горькой, куда как светлее и правдивее тихой гадливой лжи, которое кричит гораздо громче, чем кажется тебе самой.

Не желая задавать себе этот вопрос, я задаю его. Хотя понимаю, что останусь наедине с ним, пока он не растворится в бесконечной сутолоке бытия, ставящего проблемы куда как серьезнее, чем та, которую и проблемой считать я не могу, а ты – не имеешь права.

Измена или все-таки закономерность? Та правильность, от которой никуда не денешься в этом сладко-беспардонном мире, где самые яркие безумства становятся реальностью, а правила условны и зыбки?

И к тому же, когда это я каялась сама перед собой в том, что сделала? Мой поступок – это мое решение. Открещиваться потом от него не то, что глупость, а откровенная трусость.

Но все-таки, что двигало мной? Похоть или страсть? Первая порицаема, вторая – естественна и единственно возможна, когда нет ничего, кроме мужчины и женщины, тянущихся друг к другу и ищущих забвения в коротком всплеске кажущейся взаимности, где голос тела заглушает голос благоразумия. Хотя – какое тут может быть благоразумие, если я поступаю вопреки всему, в том числе самой себе? Или все таки нет – не вопреки?

Ведь я сотню раз говорила себе, что свободна. Свобода – не внешняя, а абсолютная, внутренняя, не сдерживаемая ни стенами комнат, ни домами городов, ни условностью границ – моя личная свобода, которой я горжусь и которую бросаю смятой дуэльной перчаткой в ненавистную морду холодной сдержанности, пьянит и отрезвляет одновременно. Пьянит – сейчас. Отрезвляет – потом. Но ради этого мгновенного "сейчас" рушатся империи и строятся религии. Что уж мне – одной песчинке в суматошном водовороте событий считаться с требованием тела, которое способно сломать любую теорию и любые правила?

И с какой фразы мне начать свою исповедь?

Твои руки, удивительно родные и горячие, скользят по моим плечам, спине, бедрам… Это знакомая прелюдия, после которой, отдохнув, мы обычно снова принимаемся ласкать друг друга с удвоенной страстью, словно боясь потерять. И сейчас – именно в этот момент – я осознаю, что потеря близка, как никогда. Все зависит от того, насколько я изучила тебя. От того, насколько я могу довериться тебе.

Чувства проверяются на грани. Особенно те острые чувства, которые мы привыкли называть запретными, и запретность которых дает нам силы, упрямо склонив голову, принимать все тычки и пощечины судьбы. Ведь мы строим собственный мир, где действуют только наши правила. А жизнь, самый ехидный рассказчик и творец, ежечасно заставляет нас чувствовать, как сильна она и как слабы мы.

По-настоящему сильные остаются. По-настоящему слабые ломаются тонким хворостом в жестких руках дровосека. Зная, что ты не сломаешься, я до предела тяну паузу, набирая воздуха в грудь и сладко жмурясь, пока ты ерошишь мои волосы, ищешь губами мои губы, шепчешь самые простые и самые великие слова.