Олег Болтогаев - Лопушок

Воодушевлённый успехом, я вновь и вновь наводил на тамарин дом свой солнечный зайчик. Наводил и убирал. Наводил и убирал. Наводил и убирал.

И она мне отвечала.

Мне казалось, что тонкие лучи наших солнечных зайчиков встречаются и касаются друг друга, словно они были тоже влюблены.

Вечером мы с Тамарой радостно обсудили случившееся, и я отдал ей листок, на котором загодя написал коды азбуки Морзе, полагая, что с её помощью нам удастся тайно общаться. Шпионские страсти на любовным фронте!

Но нет, с азбукой Морзе у нас ничего не вышло.

На следующий день я долго дергал зеркало, пытаясь сообщить Тамаре только одну, самую важную весть. Но вечером моя девушка призналась мне, что так и не поняла моего послания.

Это было обидно.

Фраза-то была такая простая.

«Я тебя люблю».

Теперь, когда мы с Тамарой взаимно признались в любви, меня распирала неудержимая потребность расширить и разнообразить проявления наших нежных отношений.

Несколько вечеров я сомневался и робел.

Но словно кто-то толкал меня вперёд и вперёд.

И однажды моя ладонь легла на её гладкое колено. Мне показалось, что я совершил великий подвиг. Так, жарко целуясь, мы и просидели весь вечер.

Я смотрел вниз, на её ноги, короткая юбочка едва прикрывала бедра, мне безумно хотелось ласкать мою любимую, но непонятная робость сковывала меня.

Но настал новый вечер, и я решился.

Мы целовались, и ладонь моя покоилась на девичьем колене.

— Люблю тебя, — прошептал я, оторвавшись на мгновение от её нежных губ.

— А как ты меня любишь? — неожиданно спросила Тамара.

Действительно, как?

Сложный вопрос.

Варианты ответа: «Сильно-сильно. Крепко-крепко».

Детский сад какой-то.

Но что отвечать? Вопрос-то задан.

— Я люблю тебя… Больше всего на свете, — выдохнул я.

Это была правда.

И мы стали снова целоваться.

И в этот момент моя ладонь, словно сама по себе, скользнула вверх по ноге девушки. Сердце моё застучало сильно и часто.

Мои пальцы коснулись края короткой юбки и, будто испугавшись, вернулись назад.

И тут я понял, что пугаться не надо.

Потому что Тамара, казалось, не заметила моей дерзости.

Мне захотелось повторить свой успех, закрепиться на достигнутом рубеже.

Я продолжал жарко целовать Тамару, полагая, что таким образом отвлекаю её внимание от трепетных и вороватых движений моей ладони, которая, не зная устали, гуляла вверх-вниз по девичьим ногам.

Мою руку не отталкивали и не отвергали!

Жизнь становилась прекрасной.

Помимо зеркала я стал доверять свои тайны школьному дневнику. Никто бы не догадался, что означают крестики напротив каждого дня. Теперь я могу признаться: один крестик означал, что в этот вечер мы с Тамарой целовались, два крестика — целовались, и я трогал её грудь, три крестика — высший успех: моя дерзкая ладонь ласкала девичьи бедра. Плюс, само собой, целовались и трогал грудь.

Однажды я просмотрел дневник и увидел, что прогресс остановить невозможно: почти каждый день был отмечен тремя крестиками.

Горячие, долгие поцелуи заменяли нам всё.

Нет, никогда в жизни я не целовался так много, как в ту осень, у речки, на узкой кладочке.

Внизу, под нашими ногами, негромко журчала вода, вокруг была такая чёрная ночь, что казалось, будто бы в мире больше ничего нет, кроме вот этой маленькой, бревенчатой кладочки, на которой мы с Тамарой так славно сидели. Я поднимал голову и видел яркие, осенние звезды — большие, маленькие, их было так много, что мне становилось немного жутковато от осознания того, что где-то там, в бесконечности, кто-то неведомый, быть может, так же, как и мы, сидит у речки, на кладочке, целуется и смотрит в чёрное, бездонное небо. Я говорил об этом Тамаре, прямо передо мной были её большие глаза, она улыбалась и тихо шептала, что нельзя быть таким фантазёром. «Нельзя», — соглашался я.

— Что это? — спрашивала Тамара и смотрела вверх.

— Это Стожары или, по-другому, Плеяды, — отвечал я.

— А почему их не было летом?

— Ты наблюдательная. Это созвездие видно только осенью и зимой.

— Да? А куда оно девается летом?

— Земля меняет своё положение, поэтому Плеяды исчезают.

— А почему летом не исчезает Большая Медведица?

Этим вопросом она поставила меня в тупик.

— Таково устройство Галактики, — умничал я ответ.

Тамара не оспаривала устройство Галактики.

И мы снова целовались.

Низко, в северо-восточной части неба, блестела удивительная звезда. Казалось, она, мерцая, переливается всеми цветами радуги.

— Смотри! — говорил я Тамаре и показывал на звезду пальцем.

— Синяя! — радостно шептала моя фея.

— Зелёная! — продолжал я.

— А теперь красная! — смеялась Тамара.

— Снова синяя… — я наклонялся к её губам, и мы забывали про нашу звезду.

Вода тихонько булькала буквально у наших ног, приятели говорили мне, что ночью вверх по нашей речке поднимаются целые косяки крупных голавлей и подустов, хотелось удивить мою подружку, и в коротких паузах между поцелуями я рассказывал ей про то, сколько рыбы мы с Лёшкой поймали накануне.

Музыкой осенних ночей были мелодичные песни сверчков.

Их чудные трели раздавались и справа, и слева, и спереди, и сзади.

Сверчков было так много, что казалось, будто весь мир состоит только из этих невидимых музыкантов. Они пели без устали и без перерывов. Однажды я принёс фонарик, и мы с Тамарой, стараясь ступать неслышно, подошли к кусту древовидной мальвы, на ветвях которой обосновался невидимый певец. Я включил фонарик, и мы не без труда обнаружили маленького бледно-серого кузнечика, мелкие движения которого, как оказалось, и были источником удивительных серенад. Скромный вид ночного певца полностью компенсировался его непостижимыми музыкальными способностями.

Тонкие, волшебные звуки, словно гимн уходящей осени, с каждым вечером становились всё печальнее и печальнее.

Особенно грустно было то, что мы с Тамарой стали замечать, что количество ночных менестрелей неумолимо уменьшается, и их песни становятся всё тише и тише.

Это означало, что осень вступает в свои права.

Почти всё время мы разговаривали шепотом.

— Тебе не кажется, что мы остались одни? — тихо спросил я однажды.

— Как это?

— Ну, совсем одни. На всём белом свете.

— А-а…

— Не кажется?

— Кажется.

Почему-то сладко щемило сердце.

И мы снова начинали целоваться.

Иногда мы вспоминали про наших друзей — Лёшку и Наташу — и ненадолго возвращались к забытой забаве — качелям под деревом грецкого ореха. Только теперь всё было иначе. Лёшка с Наташей сидели на одной стороне, причем мой приятель так крепко и властно обнимал свою подружку, что мне становилось завидно. Мы с Тамарой занимали другую половину люльки, какая-то просторная попона служила нам верным убежищем от осеннего ветра, никто не мог видеть, как я осторожно и ласково обнимал Тамару и прижимал к себе её упругое тело. Мы толкали люльку, и Лёшка сразу начинал жадно, взасос целовать Наташу — вынести это было просто невозможно, и мы с Тамарой тоже целовались, наши поцелуи были почти невинными по сравнению с тем, как самозабвенно предавались этому занятию наши друзья. Люлька совершала медленные, плавные движения, и эти равномерные колебания и ритмичный скрип канатов над нашими головами, казалось, содержали в себе какой-то постыдный намёк на что-то совсем взрослое и запретное.