Елена Прокофьева - Принц Крови

— К сожалению, я в то время не смогла приехать во Францию, — печально произнесла Диана.

— Как жаль. Церемония была очень красивой. Мадам де Пуатье провожала целая процессия, одетая по моде тех времен. Зрелище было великолепным. И — таким торжественным. Мне, к сожалению, тоже не удалось попасть туда, но я видел все по телевизору. А вы не смотрели?

Диана покачала головой.

— Каких чудес достигла наука, — задумчиво проговорил Филипп, — Как же смогли определить, кому именно принадлежат останки, спустя столько лет?

— Я припоминаю, что-то говорили о том, что Диана сломала ногу незадолго перед смертью. Она упала с лошади. Ну вот, — перелом совпал. Еще ученые исследовали волосы и одежду… Не помню. Кажется, было что-то помимо этого. И, кстати, представьте, в ее костях нашли чрезмерное количество золота. Предполагают, что Диана пила какие-то эликсиры на его основе, и благодаря этому смогла сохранить моложавость до весьма зрелых лет.

— Все это ерунда, — усмехнулся Филипп, — Просто она была ведьмой.

Ален изобразил возмущение и покосился на Диану, — не обидело ли ее это грубое заявление в отношении ее прародительницы.

— Как ты можешь, Филипп… — проговорил он с укором.

— Не беспокойтесь, милый Ален, я не вижу ничего плохого в том, чтобы быть ведьмой, — произнесла Диана, — Иногда это единственный способ защититься от слишком самоуверенных мужчин.

Она взяла художника под руку и увлекла за собой.

— Довольно о мадам де Пуатье. Покажите мне свои картины, прошу вас. Они потрясающи. Особенно меня поразил тот триптих в голубых тонах. От этих полотен так и веет холодом…

Филипп с улыбкой проводил их взглядом и снова взглянул на время. Шестой час. Пора отправляться домой. Было бы славно, если бы Лоррен уже вернулся. Филипп, с предвкушением нового удовольствия, вспомнил «булонского кровопийцу» и почувствовал, как стягивает узлом солнечное сплетение. Есть сила, которую всю хочется оставить себе. А есть такая — которой непременно следует поделиться. Но только с кем-то самым близким, кто такой же, как ты, кто правильно поймет и оценит. Зубы, рвущие нежную плоть… преисполненный боли крик, переходящий в стон… Славные воспоминания!

Ни с кем не прощаясь, Филипп покинул галерею. Уже выходя из дверей, он мысленно позвал Жака, и слуга появился через минуту.

— Оставайся здесь, — велел ему принц, — Дождись мадам де Пуатье и отвези ее, куда она прикажет.

Жак кивнул.

Филипп отошел за угол, куда не проникал свет фонарей, и где его не смог бы увидеть никто из работников галереи, которых вокруг толкалось немало, и тенью взлетел в небо.

Лоррен был дома. Развалившись на диване, где несколько часов назад Филипп развлекался с мальчишками, он смотрел круглосуточный новостной канал. По огромному экрану шествовала какая-то очередная акция протеста, в витрины магазинов и в лобовые стекла машин летели камни и бутылки с зажигательной смесью. Полицейские медленно отступали, прикрываясь щитами. Кому-то спешно бинтовали разбитую голову.

Скользнув через комнату, Филипп уселся на любовника сверху и, отобрав у него пульт, выключил телевизор.

— Ну, что скажете? — спросил Лоррен, обращая взгляд на принца, и с усилием прогоняя все еще стоящую перед глазами картинку из телевизора с набухающей от крови повязкой, — Малыш Ален вас не разочаровал?

— У них там все прошло отлично. В чем я и не сомневался.

— Предприняла ли прекрасная Диана попытку поиметь вас?

— Предприняла попытку? — криво улыбнулся Филипп, — Она это проделала. Причем с особым цинизмом и жестокостью. Но не будем об этом, я потом расскажу тебе, что ей от меня нужно. Ты, помнится, хотел получить кусочек маньяка… Не передумал?

— А вы все же хотите поделиться? — изобразил сомнение Лоррен, — Ваше с ним единение было таким волнующе интимным. Не знаю, вправе ли я вторгаться.

— Да ты никак ревнуешь?! — восхитился Филипп.

— Ревновать к этому задроту? — поморщился Лоррен, — Вы шутите?

— Мне бы хотелось видеть на его месте тебя, — промурлыкал принц, наклоняясь над ним все ниже, — Думаю, что и тем девкам, которых наш Ролан отправил на тот свет, было бы не так обидно умереть от твоей руки.

— Для убиенных девок мы уже вряд ли сможем что-то сделать, — сказал Лоррен, притягивая его к себе, — но вот для вас — запросто. Только скажите.

— Хочешь убить меня?

— Поиметь. С особым цинизмом и жестокостью.

— Только не мой мозг, милый. Сегодня ему и так досталось.

— Кто говорил о мозгах?

Филипп больше не пытался удерживать внутри бушующее пламя, его кожа горела, и Лоррен чувствовал ладонями этот жар через тонкую ткань рубашки. Не утруждая себя заботой о пуговицах, он рванул ее, обнажая грудь Филиппа. Он слышал, как в тяжелом ускоренном ритме бьется сердце принца, и вдруг ощутил такую сильную жажду, будто и не питался сегодня. Будто уже сотню лет не питался! Да и можно ли назвать питанием те несколько жалких глотков крови, что они позволяли себе? Филипп был сейчас почти живым. Он был более чем живым. По сравнению с ним Лоррен сам себе казался трупом.

— Мы слишком давно никого не убиваем, — пожаловался Филипп, будто прочтя его мысли, — Это неправильно. Мы же чудовища, Лоррен, почему мы должны притворяться, что это не так? Хочу войну, — простонал он, — Хочу что-нибудь… Хочу убивать!

— Всегда где-то идет война, — зло прошептал Лоррен внезапно пересохшими губами, — Я неоднократно предлагал вам отправиться куда-нибудь к черту отсюда, но вы же не хотите уезжать из Парижа! Вам нравится изображать здесь богиню правосудия, и вздыхать над каждым издохшим человечком!

Они встретились взглядами, и Филипп почувствовал, как его засасывает в ледяную голодную пустоту. Глаза Лоррена разгорались багровым светом, его жажда становилась все сильнее, но сейчас ему хотя бы не нужно было ее контролировать.

Можно быть самим собой — иногда можно…

Не отрывая взгляда от глаз Лоррена, Филипп наклонился еще ниже, почти касаясь губами его губ. Сердце в его груди колотилось все сильнее, — упоительное пьянящее ощущение, забытое очень много лет назад. Как это оказывается сладко — быть живым! И как больно! Филипп видел, как расширяются зрачки любовника, и вдруг рухнул в глубину его глаз, выпуская на волю рвущуюся изнутри силу, и отдавая Лоррену разом все сонмище ярчайших воспоминаний Ролана: предсмертных судорог и спазмов оргазма, невыносимой боли и головокружительного наслаждения, ужаса и восторга. Позволяя ему вспомнить, как это бывает, когда забираешь чью-то жизнь, когда ловишь последний трепет жертвы и видишь, как стекленеют наполненные предсмертной тоской глаза. Лоррен наслаждался этим так же, как и он, и чувствовать его удовольствие Филиппу было еще приятнее, чем испытывать его самому. Чужая боль, чужая страсть становились их собственностью, растворялись в их крови, Лоррен жадно всасывал их, бездумно и бесконтрольно, и казалось, его голод может поглотить все без остатка. Он обращался в демона, он согревался, и там, где только что была ледяная пустота, теперь тоже бушевало адское пламя. Филиппу было не жаль отдать ему все, — лишь бы только это не прекращалось, в образе демона Лоррен был умопомрачительно прекрасен.