Сол Стейн - Другие люди

Я мог бы предложить ему постоянно помнить о своей молодости и о том, что он тоже смертен.

— Мистер Лефкович, как вам хорошо известно, моя практика не имеет ничего общего с тем, чем занимается мистер Томасси. В зале суда я не произнес и слова. Я лишь нахожу, что прокурору на этом процессе придется нелегко.

— Мистер Уидмер, за два года я приобрел немалый опыт по части криминальных процессов, и процент обвинительных приговоров, как по тем делам, что я представлял в суде, так и по тем, что я помогал готовить, достаточно велик.

Я видел, что Франсина не питает больших надежд в отношении Лефковича, но Томасси взглядом запрещал ей произнести хоть слово. Я не сомневался, что свое поведение на совещании они обговорили заранее.

— Я думаю, что во вступительной речи целесообразно обговорить еще два момента. Убийство — это разовое действие. Человек умирает, и на этом все кончается. Жертвы изнасилования, если их оставляют в живых или если они уступают насильнику, чтобы остаться в живых, до конца своих дней сохраняют в памяти ужас и отвращение от случившегося с ними. Изнасилование — преступление, растянутое во времени, потому что оно сохраняется в голове жертвы.

— Дельная мысль, — вставил я.

— Превосходная, — поддакнул Лефкович.

Хотелось бы мне знать, что он записал в блокнот.

— И последнее, — продолжил Томасси. — Необходимо подчеркнуть важность данного процесса. Время от времени нашему округу приходится сталкиваться с насильником, жертвой которого становятся подростки десяти, двенадцати, четырнадцати лет. Когда его ловят, мать не разрешает ребенку давать показания. Она ведет его к психиатру, а тот выносит заключение, что публичные показания могут еще более травмировать ребенка. Его не волнуют те показания, что дает ребенок лично ему, потому что называется сие психотерапией и он получает за это деньги. Так вот, мы все ненавидим насильников и в ярости от того, что виновник избегает наказания, потому что жертве не разрешают дать показания. Но беда в том, что большинство изнасилованных женщин ведут себя точно так же, как матери детей, подвергшихся насилию, они не хотят публичных слушаний, не хотят, чтобы их личная жизнь становилась достоянием гласности, не хотят унижения, всей грязи, что связана с таким процессом. Они не поднимают шума. А в нашем случае присяжным выпадает возможность услышать все от самой жертвы, удивительной женщины, нашедшей в себе мужество дать показания, не желающей перекладывать ответственность на все человечество. Не надо выставлять ее Жанной д’Арк. Донесите до присяжных мысль о том, что она прежде всего заслуживает уважения. Вот слово, которое надо записать: уважение.

— Я уже записал, — кивнул Лефкович.

— У меня все, — подвел черту Томасси.

— Тогда, полагаю, совещание можно считать законченным. Мне только нужно выяснить некоторые подробности у мисс Уидмер, если вы, господа, не возражаете.

Я сказал, что мы с Томасси подождем в приемной, а потом поедем с Франсиной на ленч.

Потом мы прошествовали в мужской туалет, жених и отец невесты, встали у соседних писсуаров, прислушиваясь, как журчат струйки. Я бы предпочел, чтобы нас разделил один пустой писсуар, но выглядело бы это очень уж нарочито.

— Что ж, я думаю, с Лефковичем она в полной безопасности, — нарушил молчание Томасси.

Мне пришлось рассмеяться.

— Я имею в виду его кабинет. В зале суда он может все испортить.

Я придерживался того же мнения.

— Каковы, по-вашему, наши шансы?

Томасси не ответил. Похоже, думал он совсем о другом.

— Объективно.

Мы еще постояли у писсуаров, дабы убедиться, что последняя капля упала, куда следует, застегнули молнии и вышли в коридор, когда он-таки ответил.

— Лефкович не соперник Брейди.

— Но у нас веские аргументы.

Почему у нас ? И с чего я решил, что аргументы веские?

— Нед, веские аргументы — ничто, если ваш адвокат уступает в мастерстве своему оппоненту или не знает, куда надо бить в следующий момент. У нас есть только один шанс.

— Какой же?

— Надавить на Брейди, чтобы он понял, что противостою ему я, а не этот мальчишка.

Мы приближались к приемной.

— Джордж, — спросил я, — когда вы учились в школе, вы воспринимали правосудие как даму с весами и прочими атрибутами?

— Улицы Осуэго, Нед, не слишком отличались от улиц Манхэттена. Слова роли не играли. Все решал кулак. Не закон, — он посмотрел на меня. — А в Кротоне было иначе?

— Нет. Разумеется, нет. Родители конечно притворялись. И учителя. Но не ученики. Вы платили пайперу?

— Пайперу?

— Так называли у нас вожака школьной банды. У вас, наверное, в ходу был другой термин.

— Я старался этого избегать.

— Наверное, задача куда менее сложная, чем вразумить Лефковича.

— Это точно.

— По-моему, опасаться нечего. Я не специалист по уголовным процессам, но мне представляется, что вы предложили блестящую стратегию. Если бы мы могли найти хорошего актера.

— Спасибо, Нед, — чувствовалось, что мой комплимент пришелся Томасси по душе. — Вы довольны, что направили Франсину ко мне?

— Не совсем.

В приемной мы сели раздельно. Я пролистывал «Ю-эс ньюс энд уорлд рипот». Когда появилась Франсина, Томасси, который ничего не читал, первый поспешил ей навстречу. Они что-то сказали другу другу, слов я не разобрал, потом на мгновение он взял ее за руки. Я подумал, неужели мы мешаем наши гены с генами варваров? Или просто нашли способ защитить себя?

Мы поехали на ленч. Чувствовалось, что я лишний.

Я прислонил брифкейс к ножке стула с тем, чтобы он упал, когда я поднимусь из-за стола. Мне не хотелось забыть его в ресторане. Не могу сказать, что я заказал, что ел или слышал из разговора Франсины и ее отца, а смотрел я только на Франсину, отмечая, как двигаются ее губы, когда она говорила, как она вытирает их салфеткой, как колышутся ее волосы, когда она вскидывает голову. Выпил я всего лишь бокал кампари с содовой, но буквально парил в вышине. Сказывалось, разумеется, действие не спиртного, но самого сильного галлюциногена на свете — влюбленности.

Время от времени Уидмер поворачивался ко мне и что-то говорил. Я кивал или качал головой, захваченный одним чувством, не зная, с чем я соглашаюсь. Франсина, вызвавшая это безумное чувство, изо всех сил помогала мне, взяв бремя общения с Уидмером на себя, поддерживая разговор средь шума ресторана. Я же физически ощущал, что есть только я и она, она и я, мы сбросили с себя все наносное, не оставив друг другу ничего, кроме себя самих. И осознание этого сопровождалось невероятным приливом энергии. Сидя за столом, я словно подпрыгивал до потолка, кружился, танцевал, будто Нижинский, хотя понятия не имел, что есть балетное па. Всемогущество, вот что испытывал я, влюбившись.