Сол Стейн - Другие люди

— Я так и думал, — кивает он. — Поэтому поворачивайся ко мне задом, упрись руками в скамью и расставь ноги.

— Я не хочу.

— Я не хочу , — передразнивает меня Баджер. Хватает за волосы, дергает так сильно, что у меня едва не ломается шея. — Да мне плевать, хочешь ты или нет. Я хочу, понятно!

Я бы убил этого гада, если б он не был таким здоровым.

— Стив! — кричит он. — Хочешь составить мне компанию?

— Нет, — говорю я. — Только ты. Один раз.

— Вот и хорошо, — он обхватывает пальцами мой член, начинает его поглаживать, мне это не нравится. Конец его торчит, огромный, лиловый. Он разворачивает меня спиной к себе.

— Упрись руками в скамью, — командует он, я чувствую его конец, он не может войти, больно ужасно, он толкает, толкает, наконец, входит, начинает ритмично двигаться взад-вперед, я думаю: «Никогда больше, никогда», — а Баджер кричит: — Эй, Стив, у нашей девочки очень узкая задница, посмотри сам, — я мотаю головой, что, мол, нет, а Баджер добавляет: — Казак, мне так хорошо с тобой, что я приберегу тебя только для себя, — и я знаю, что, выйдя из тюрьмы, я достану эту Уидмер хоть из-под земли и убью за то, что она донесла на меня!

Я лежу на знакомой кушетке, слушаю знакомое дыхание доктора Коха, ожидающего продолжения. Я рассказывала ему о прошедшем уик-энде, о Билле и Томасси. Больше мне говорить не хочется, ни с ним, ни с кем-то еще. Наконец, я выдавливаю из себя, что по горло сыта психоанализом, больше он мне ни к чему, я хочу вернуться к нормальной жизни.

— Вы не прекращаете жить, Франсина, — замечает он, — когда останавливаетесь, чтобы немного подумать.

— Вам просто нужны деньги.

— Какие деньги?

— Которые вы получаете за то, что слушаете меня.

— Если вы хотите нападать на меня, это ваше право. Но сейчас не я объект вашей агрессии.

— Кто же?

— Вы сами. Возможно, вам не нравится, как вы употребили этого мальчика.

— Билл достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе. Он мой ровесник.

— Здесь вы всегда говорили о нем как о мальчике.

— Я его не насиловала.

— Интересное вы подобрали слово для определения своих действий.

— Перестаньте, доктор Кох. Я его даже не соблазняла.

— У вас получается, что насилие и соблазнение в чем-то равнозначны.

— Насилие есть применение силы. Вы это знаете.

— Да. А соблазнение никогда не может быть силой?

— Я не соблазняла Билла.

— Вы искушали его.

— Я сказала ему «вот оно», и он его взял.

— Оно, его. Нечто неопределенное. А речь идет о конкретных людях. Билл — человек, пусть слабый, но человек, а вы использовали его как кастрюлю для приготовления какого-то варева. Возможно, вы не увидели в нем личности. Но кто-то увидит. Пусть и не такая сильная женщина, как вы. Если вы искушали его, устоять он не смог. Вы использовали его в своих интересах. Да, это не изнасилование, но что-то очень близкое. Не столь опасное, но в данном случае вы поступили с ним как-то не по-человечески, вы со мной согласны? Может, вам лучше оставить его в покое?

Я села.

— Я знаю, чего вам хотелось бы.

— Пожалуйста, прилягте.

— Вам хотелось бы, чтобы я бросила его, Томасси, всех, за исключением вас.

— Я не ваш любовник, — отвечает он.

— Но хотели бы им быть!

Если он и промедлил с ответом, то лишь мгновение.

— Да.

Это «да», вероятно, стало наиболее эмоционально насыщенным словом, которое я когда-либо произносил, ибо с этого самого мгновения я уже не мог продолжать ее психоанализ. Я признал, что в наши отношения пациент-врач привнесены личные чувства. Я потерял ее. Может, оно и к лучшему. Может, у нас что-то да получится? В любом случае, мне от этого только польза. Я должен переориентировать свое либидо. [40] Половое влечение. У меня, в конце концов, есть и собственная жизнь.

Я легко выдерживаю взгляды, а потому ложусь на кушетку в надежде, что он заговорит, и вскорости так оно и выходит.

— В не столь уж далеком прошлом, Франсина, молодежь пыталась радикально изменять наше представление о сфере эротического, притворяясь, что каждый сможет безо всяких проблем жить в коммуне, где ночью можно повернуться и направо, и налево, и к женщине, и к мужчине, не ощущая при этом никакой разницы. Если бы не было этой самой разницы, мы не нуждались бы в столь сложном комплексе внешних особенностей, которыми снабдил нас Господь Бог. У нас разные руки, разные глаза и, причем это самое важное, разные разумы и органы чувств, что позволяет нам по-разному воспринимать разных людей. Если кто-то говорит, что он «Любит все деревья», я ему не верю. Но вполне понимаю того, кто объясняет, почему то или иное дерево он любит больше других. Мы устанавливаем различия. Мы отдаем предпочтение. Не только в отношении деревьев. С людьми мы ведем себя точно так же. Мы не можем общаться со всеми. Мы выбираем тех, от кого исходит приятный нам запах, чья внешность нам нравится и, наконец, чьи мысли и характер совпадают с нашими собственными. Это не спор о моногамии, исключительности или морали, это процесс накопления жизненного опыта. Мы выбираем. И были бы безмозглыми идиотами, если б воспринимали всех людей одинаковыми. Вы вот не выбрали Билла, или вашего отца, или меня. И вот тут, путем теоретических рассуждений, мы приходим к Джорджу Томасси, мужчине, которого я только начал узнавать. Маккаби. [41] Нарицательное слово, в применение к мужчине характеризующее его как смелого и решительного, всегда готового взять инициативу на себя, защитить более слабого. Своим появлением обязано Маккавею Иуде и его братьям, возглавившим во II в. н. э. борьбу с Селевкидами, результатом которой стало завоевание Иудеей в 142 г. политической независимости. Вам это что-нибудь говорит?

— Я его ненавижу!

— Да, конечно, вы его любите, но я хочу знать другое…

— Я сказала, что ненавижу его!

Он вздохнул, показывая, как нелегко иметь дело с непослушным ребенком.

— Вы не слушаете.

Я прислушалась.

— Ваш Маккаби защищает и меня. Я доверяю ему, потому что он превосходно знает свое дело. На него можно положиться. Мне хотелось бы обладать в своей области таким же умением. Ваши друзья, революционеры, могли бы…

— Какие революционеры?

— Те, с которыми вы учились в колледже. Которые толкают речи там, где вы сейчас работаете. Они бы похвалили такого, как Томасси.

— Он всего лишь паршивый адвокат.

— Можете вы представить его кланяющимся коричневорубашечникам? [42] Цвет национал-демократической партии Германии, читай, фашистов.

— Нет.

— Кому-либо вообще?

— Нет.

— Я думаю, несколько таких людей многое могли бы изменить в Европе, окажись они там пять десятилетий тому назад. Франсина, вас не занимал вопрос, почему среди молодых защитников гражданских свобод так много евреев?