Энн Райс - Белинда

«Кто такая?» — вот первая мысль, пришедшая мне в голову, когда я увидел ее в книжном магазине. Ее показала мне мой литературный агент Джоди.

— Вон там твоя горячая поклонница, — сказала она. — Ну точь-в-точь Златовласка.

У нее действительно были золотистые волосы до плеч. Интересно, кто такая?

Вот бы сфотографировать ее, нарисовать ее. Залезть под клетчатую юбку ученицы католической школы, чтобы погладить шелковое бедро. Об этом я, конечно, тоже подумал. Что ж там душой кривить! Мне захотелось поцеловать ее, проверить, действительно ли у нее мягкая, как у ребенка, кожа.

Да, именно так все и началось: с ее призывной улыбки и взгляда опытной женщины.

Пятнадцать, может быть, шестнадцать, не больше. Потертые баретки, сумка через плечо, длинные белые носки: малышка из частной школы, которая случайно оказалась в очереди у книжного магазина, чтобы посмотреть, что там происходит.

Но было в этой девочке нечто особенное. Я даже не имею в виду ее манеру держаться: она стояла, сложив руки на груди, и несколько отстраненно наблюдала за происходящим на книжном празднике.

Скорее всего, здесь дело было в каком-то шике, если можно так выразиться, голливудском шике, несмотря на помятую блузку а-ля Питер Пэн и кардиган, небрежно наброшенный на плечи. Кожу ее покрывал ровный загар (включая и шелковистые бедра, видневшиеся из-под коротенькой юбочки), а длинные распущенные волосы были почти платиновыми. Картину довершала аккуратно наложенная помада (может быть, даже кисточкой), и в результате школьная форма становилась похожей на маскарадный костюм. Причем весьма продуманный.

Она вполне могла быть и молоденькой актрисой, и моделью — за свою жизнь я сфотографировал их видимо-невидимо и прекрасно знаю, что эти юные создания эксплуатируют свою подростковую внешность лет до двадцати пяти — тридцати. Она и правда была довольно хорошенькой. И губы такие пухлые, капризно выпяченные вперед, но рот маленький, совсем детский. Да уж, выглядела она на все сто. Бог ты мой, она была просто прелесть!

Нет, такое объяснение здесь явно не годилось. И вообще она была старше моих маленьких читательниц, которые вместе со своими мамашами толпились вокруг меня. Не принадлежала она и к числу моих преданных поклонников из числа взрослых, которые, смущенно оправдываясь, покупали каждую мою новую книжку.

Нет, она явно не вписывалась в обстановку. И в ярком неоновом свете переполненного книжного магазина она казалась сказочным видением, галлюцинацией.

Однако она выглядела вполне реальной, даже более реальной, чем я сам, а потому было в нашей встрече нечто пророческое.

Я изо всех сил старался не смотреть на нее. Ведь в руках у меня была авторучка, которой я подписывал экземпляры «В поисках Беттины». Книжки протягивали мне мои маленькие читатели, смотревшие на меня влюбленными глазами.

«Розалинде, у которой такое красивое имя», «Бренде, с ее чудными косичками» или «Очаровательной Дороти, с наилучшими пожеланиями».

— Вы что, и тексты сами пишете? — «Да, сам».

— Вы планируете продолжение серии о Беттине? — «Возможно. Хотя эта уже седьмая. Может быть, хватит? Что скажете?»

— А что, Беттина — это реальная маленькая девочка? — «Для меня реальная. А как для вас, не знаю».

— А мультики для утреннего субботнего «Шоу Шарлотты» вы сами делаете? — «Нет, их делают люди с ТВ. Но по моим рисункам».

Очередь от дверей книжного магазина, говорят, растянулась на целый квартал, а ведь сейчас в Сан-Франциско достаточно жарко. В Сан-Франциско жара почему-то всегда приходит неожиданно. Я оглянулся, чтобы проверить, здесь ли она. Да, она все еще была здесь. И снова одарила меня безмятежной сообщнической — в чем сомневаться не приходилось — улыбкой.

Ну давай же, Джереми! Не отвлекайся! Ты не имеешь права разочаровывать публику. Ты должен каждого выслушать и каждому улыбнуться.

Вот появились еще двое ребятишек из колледжа, в джинсах и фуфайках, заляпанных масляной краской, у одного из них в руках был явно подаренный еще на Рождество альбом «Мир Джереми Уокера».

Каждый раз, когда я вижу это претенциозное издание, мне становится немного неловко, но после всех тех лет это свидетельство подлинного признания: текст, изобилующий лестными сравнениями с Руссо, Дали и даже Моне, и целые страницы тошнотворного анализа.

«Книги Уокера с самого начала отличали превосходные иллюстрации. И хотя маленькая девочка, являющаяся его главной героиней, на первый взгляд отличается слащавостью Кейт Гринуэй, сложные декорации, которые ее окружают, настолько оригинальны, что не могут оставить читателя равнодушным».

Мне вовсе не по душе, что кому-то приходится выкладывать пятьдесят долларов за книжку, так как цена просто неприличная.

«Я уже в четыре года знал, что вы художник… Вырезал картинки из ваших книг, вставлял в рамки и вешал на стенку».

Весьма признателен.

«…стоит каждого потраченного пенни. Видел ваши работы в Нью-Йорке, в галерее Райнголда».

Да, в этой галерее ко мне всегда хорошо относились. Старый добрый Райнголд.

«…когда Музей современного искусства наконец признает…»

Вы, конечно, знаете старую шутку. После моей смерти. (Не стоит упоминать о моей картине в Центре Помпиду в Париже. Это было бы неделикатно.)

«…я имею в виду то барахло, которое они называют серьезной живописью! Вы видели…»

Да уж, барахло. Это не я, вы сами сказали.

Не позволяй им уйти с таким ощущением, что я не оправдал их ожиданий, что не слушал их детский лепет насчет «скрытой чувственности» и «света и тени». Хотя, конечно, самолюбию льстит. Причем каждая подписанная мною книга. Но как это все же тошнотворно!

Еще одна молодая мамаша с двумя потрепанными экземплярами старых изданий. Иногда я исхожу на нет, подписывая не новые издания, лежащие передо мной на столах, а старые — читаные-перечитаные.