Феликс Аксельруд - Испанский сон

Они лежали на полу и долго молчали. Потом он сел, легко перевернул ее на спину и поцеловал ее дважды — один раз в губы, с жаркой ответной благодарностью, а второй раз он нежно и целомудренно поцеловал Царевну, и ей было от этого хорошо.

— «Я немного могу дать», — передразнил он. — Кажется, так ты сказала в кабинете?

— Ага.

— Ты можешь дать больше любой женщины на земле.

— Ну, поскромничала…

Он вздохнул.

— Сумасшедший день… Ты на меня не в обиде?

— А ты на меня? — спросила она.

— Я — нет.

— И я тоже.

Она видела, что он не решается задать ей вопрос.

— Ну?

— Что?

— Ты хочешь спросить что-то, верно?

— Да, — удивился он, — откуда ты знаешь?

— Я знаю много чего.

— Это точно, — вздохнул он и потянулся за трубочкой, нашел ее на столе, раскурил и положил руку ей на колено.

— Скажи, — спросил он, — как ты думаешь, твой Отец… Он разрешит мне… то есть нам… ну, если ты все еще будешь…

Он запутался в своих словах, как подросток, и смущенно умолк.

— Отец любит меня, — сказала она серьезно.

— Я как раз потому и спрашиваю…

— Значит, ты не понимаешь, что такое любовь.

— Значит, не понимаю.

— Когда я была маленькая, — объяснила она, — Отец мог разрешать и запрещать, но не потому, что Он владел мной, а потому что я могла наделать глупостей. А сейчас… впрочем, я и так наделала глупостей, — с неудовольствием заметила она, отвлекаясь на свои мысли.

— Но ты делаешь успехи, — значительно возразил он. — Только что, похоже, ты избежала очередной серьезной глупости.

Она коротко рассмеялась.

— Ты прав. Но это пока небольшое утешение.

— Так все-таки? — спросил он, пытливо глядя ей в глаза.

— Слушай, — поморщилась она, — оставим это, ладно? Я же сказала: отдам. Расскажи еще про Ольгу.

— Да на кой черт тебе сдалась эта Ольга? Ты лучше; я больше не хочу про нее.

— Правда? — спросила она тонким голосом и почувствовала, что ей ужасно хочется спать. — Я действительно лучше?

— Конечно. Спрашиваешь.

— Это хорошо, — сказала она и тут же заснула.

Он с осторожностью поднял на руки ее длинное безвольное тело и перенес ее в другую комнату, уложил в постель.

— Спасибо. — Она приоткрыла сонные глаза на минутку. — Все равно я хочу дослушать твой рассказ… я лучше узнаю тебя через это… но только завтра…

— Да, — сказал он, — да, да, конечно…

Он целовал ее тело, всю ее целовал с головы до ног. Она засыпала, уже и не чувствуя его поцелуев — просто ей было приятно, что она снова засыпает не одна, как всегда было. Засыпала со счастливой улыбкой, почти такой же, как раньше; с рукой, забравшейся куда положено; с мужским телом, к которому можно было прижаться так же, как она делала это всю свою прежнюю жизнь.

Проснувшись, она не сразу поняла, где находится. Совершенно обнаженная, она лежала в кровати, которая показалась ей царской — такое представление было у нее о царских кроватях — и несколько минут нежилась в ласковой, мягкой полудреме, с приятным ощущением, что вчера произошло что-то хорошее и важное, что какой-то кошмар остался позади.

Но за эти несколько минут жизнь достучалась до ее сознания, и она села на кровати, размышляя, что же в действительности произошло и что теперь будет. Фактом было, что она проснулась в квартире адвоката, более того — в его постели. Еще не было известно, дома ли он сам (мог же он, например, принимать ванну), но уже было известно, как минимум, что ее не выставили на улицу.

Озаботившись внезапной мыслишкой, она быстро и опасливо освидетельствовала себя и облегченно вздохнула, не обнаружив следов возможного ночного злоупотребления. Это тоже факт. Теперь полагалось бы установить, дома ли хозяин. Для этого нужно было либо ждать (сколько? она не хотела ждать), либо невзначай пройтись по квартире — одеться или нет для этого?

Это был вопрос не гигиены или защиты от холода, а важный политический вопрос своих взаимоотношений с этим человеком. Никогда еще ей не приходилось судить утренним взглядом. Любовь, которой она жила до этого, не знала разницы между временами. Никогда не было такого, что ночная, вчерашняя любовь может или должна быть подтверждена, изменена или отринута наутро.

Сделав огромное мысленное усилие, она вообразила себе купальный халат, непонятно мужской или женский, не выложенный заботливо при кровати, но по всей вероятности находящийся в большом платяном шкафу. Она встала и произвела бесшумные поиски; халат не нашелся, но в итоге на ней оказалась длинная мужская рубашка, в общем закрывающая все то, чему полагалось быть закрытым. В ней-то она и пошлепала по оставшейся территории квартиры.

Еще факт: она была одна в квартире. И долго была одна: маленький круглый будильничек показывал четверть первого. Ничего себе… Купальный халат висел на двери в туалете, и не было понятно, можно ли ей им пользоваться. На кухонном столе лежал клочок бумаги с несколькими словами. Она прочитала: «Жди». И чуть ниже: «+ см. холодильник». Это был последний факт из числа установленных, а дальше начиналась область догадок.

Слово «холодильник» разбудило ее здоровую деревенскую физиологию и прогнало мутные мысли. Она привела себя в порядок, не удержавшись от соблазна быстренько принять довольно-таки прохладный душ, и оделась в то, в чем была вчера, появившись в этой квартире. Потом осторожно изучила состояние холодильника и иных кухонных приборов, но эта осторожность была уже не столько для защиты, сколько чтобы случайно что-нибудь не рассыпать и не разбить.

Живя в близости к земле и поэтому не так уж страдая от продуктового дефицита (разве что с сахаром были проблемы, но они были у всей страны), она имела в целом довольно-таки смутное представление о доступе жителей уезда к этим необходимым для жизни благам. Она знала только, что как в волости, так и в уезде в магазинах нет ни черта, и еще — что существуют талоны, по которым тоже нет ни черта. Поэтому определенное обилие и разнообразие запасов в холодильнике приятно ее удивило. «Это потому, что он адвокат, — проницательно догадалась она, разведывая содержимое бумажных свертков. — Люди несут кто что может. Неплохо устроился. — Но мысль не останавливалась на достигнутом, вела дальше: — Если уж несут, значит, есть за что. Значит, и на самом деле может помочь, а не только девочку раздеть под душещипательные рассказы».

Она уже забыла, что и раздевание, и душещипательный рассказ были, собственно, ее идеей. Она жарила яйца и напряженно вспоминала план на сегодня в изложении Корнея Петровича. Как он сказал? Утром — в тюрьму? Или в милицию? Она не могла вспомнить деталей и злилась на себя за это. Глупость какая: чем они с Ольгой занимались в его московском кабинете, это она запомнила прекрасно и в мелочах, а вот что он собрался сделать сегодня по важнейшему для нее вопросу — почему-то ускользнуло из памяти. Глупость, глупость.