Оскар Уайльд - Пятьдесят оттенков Дориана Грея

– Открой глаза, – сказал ей Дориан.

Розмари даже не заметила, как закрыла их. Она все еще смущалась от его взгляда, но, открыв глаза, увидела, что он смотрит на нее с трогательным восхищением.

– Я люблю тебя, – прошептал он, когда их взгляды встретились. Он любит тебя! Дориан Грей любит тебя, Розмари Холл! Она готова была умереть от радости. Он продолжал проникать в нее, прижавшись к ее губам долгим поцелуем. Он легко прикусил их, но остановился.

– Все в порядке, – произнесла она шепотом.

– Нет, – возразил он.

Она снова почувствовала, что все ближе к оргазму. Она сжала пальцы в предвкушении и вцепилась ему в плечи, чувствуя, что кончит в любой момент, если только он будет продолжать. Розмари представила его член, двигающийся внутри ее, касающийся трепещущих нервных окончаний. Дориан тоже был близок к завершению, она чувствовала его спазмы внутри себя. Они кончили вместе, и темный коридор позади них огласил двойной возглас облегчения. Экран стоял на своем посту, лишь слегка задетый чьей-то ногой.

Едва проснувшись, Дориан, не открывая глаз и чувствуя, как эротический сон втягивает голову обратно в свое темное тихое убежище, попытался коснуться рукой тела своей возлюбленной. Он надеялся, что она будет лежать рядом, прижавшись к нему, и продолжал шарить рукой, но нащупывал только холод пустых простыней. Он открыл глаза и, в панике вскочив с кровати, закутался в халат.

– Розмари, – позвал он. – Розмари, дорогая!

– Да, сэр? – последовал хриплый ответ.

Это был Виктор, стоявший на пороге с подносом в руках.

– Я принес вам ужин. Если вы намеревались поужинать не дома, то, боюсь, уже слишком поздно.

– Который час?

– Уже почти девять часов вечера, сэр.

Дориан удивился. Он никогда не спал больше двух часов подряд. Даже до его знакомства с Хелен, когда начались их совместные подвиги, после которых ночь он проводил в мокрых от пота простынях и с головной болью от опиумных паров, он мучился бессонницей. С детства он не помнил ни одной ночи, лишенной жутких кошмаров. В этих снах он видел свою мать, как будто накрытую сияющим солнечным куполом и с радостной улыбкой на губах. Он бежал, протягивая к ней руки, но, прежде чем ему удавалось коснуться ее, какая-то злобная сила отталкивала его, и мама исчезала навсегда. Но Розмари! Она успокаивала его сердце, была лекарством от постоянно сотрясающей его лихорадки.

– Виктор, где Розмари?

– Мисс ушла несколько часов назад, сэр, – на его лице не отразилось ничего, кроме желания угодить.

– Несколько часов назад? – закричал Дориан, в ярости топнув ногой. Виктор вздрогнул от неожиданности и вскрикнул, испугавшись, что сейчас выронит поднос.

– Точнее, Виктор! – не унимался Дориан. – В котором часу ушла мисс Холл?

– Я думаю, сэр, я полагаю… – Его голос дрожал. Уронить драгоценный поднос было бы преступлением для старого лакея, и он с трудом переживал это потрясение. От него требовали вспомнить то, что он даже не пытался сохранить в памяти. Его лицо перекосилось от усилия, с которым он пробирался сквозь мешанину дат и событий, того, что осталось от когда-то блестящего человеческого разума. Теперь в жизни Дориана стало одним кошмаром меньше – он мог не бояться старости.

– Она что-нибудь просила передать? Сказала хоть что-нибудь?

– Нет, сэр, – Виктор торопливо замотал головой. – Ни слова. Она была чем-то огорчена. Я предположил, что произошла ссора. Я не вмешивался, и, очевидно, ей не требовались мои услуги. Она вышла, не дождавшись, чтобы я проводил ее. Она была огорчена.

– Да, Виктор, да, ты уже говорил.

– Прошу прощения.

Дориан вылетел из комнаты, оттолкнув Виктора. Лакей испуганно вскрикнул, и поднос все-таки выпал из его рук. Крышка медленно покатилась по коридору.

Дориан сбежал вниз по лестнице и влетел в столовую. Ему следовало лучше спрятать его. Нельзя было так рисковать!

Но экран был на месте. Он заглянул за него и убедился, что картина скрыта от посторонних глаз. Он опустился на ковер, где всего несколько часов назад занимался любовью со своей будущей невестой. Он осторожно коснулся экрана. Как же он боялся этого портрета! Экран нельзя отодвигать. Он прислушался к шагам Виктора, который все еще прибирал наверху.

Видел ли Виктор портрет? Даже если видел, это не нанесет большого вреда, потому что Дориан не показывал ему оригинал. Но все равно нужно быть начеку. Портрет может измениться еще сильнее под бременем уходящих лет и его будущих грехов. Нельзя было допустить, чтобы Виктор заметил это. Если это когда-нибудь случится, он должен будет… Сердце Дориана громко застучало при мысли об этом. Неужели он готов убить Виктора? Даже если это просто мысль… Готов ли он убить Розмари, если она увидит потрет?

Он вздрогнул. Нет, нужно просто тщательнее спрятать картину. Кто-нибудь обязательно обнаружит ее здесь, риск слишком велик. В доме бывает много людей, безумием было оставить портрет в столовой.

Дориан прошел в библиотеку. На кресле лежало тяжелое пурпурное покрывало, богато украшенное золотой вышивкой, работы венецианских мастеров конца XVII века. Дядя Келсо приобрел его в монастыре в Болонье. Это покрывало скроет ужасную картину. Вероятно, раньше оно часто служило смертным покровом. Теперь оно должно было скрыть разложение, которое было хуже того, что несла с собой смерть, – разложения, которое приносит ужас, но не освобождает от страданий. Его грехи будут разъедать холст, как земляные черви разъедают человеческое тело. Они поглотят красоту и изящество его лица. Они разрушат это лицо, и он начнет стыдиться его. Но портрет все еще будет жить. Он будет жить вечно.

Он передернул плечами и на мгновение пожалел, что не рассказал Розмари истинную причину того, почему отказался показать ей портрет. Его любовь – а он действительно любил ее – не была просто физическим влечением к красоте, порожденным жаждой новых ощущений, которое умирает, когда эта жажда иссякнет. Нет, такую любовь переживали и Микеланджело, и Монтень, и Винкельман, и даже сам Шекспир, а теперь переживает он. Нельзя ее потерять. Но вправе ли она будет винить его, если увидит портрет? Они вместе работали над его созданием, вероятно, вина лежит и на ней, ведь она была так увлечена им, когда писала картину.

Взяв с кресла пурпурную с золотом ткань, он прошел в столовую, где за экраном стоял портрет. Может быть, лицо на портрете приобрело еще большую жестокость? Он не заметил изменений, но жажда еще раз взглянуть была непреодолимой. Золотистые волосы, холодные серые глаза, алые губы – все осталось прежним. Только выражение лица изменилось и было пугающим в своей жестокости. Но он действительно любил Розмари. Неужели это не умиротворило его душу, не сняло с нее тяжкий грех? Он любил ее и собирался стать лучше, оставаясь с ней. Он собирался жениться на ней. Нет его вины в том, что на портрете лежит проклятие. Розмари должна простить его за то, что он не может отдать картину на выставку.