Александръ Дунаенко - Афродизиак

11.10.10.

Кладбище в Растсовхозе… Разросся городок из крестов и оградок. Я не был тут пятнадцать лет. Когда-то это кладбище было посторонним объектом. Умирали в совхозе люди, их хоронили на кладбище. Родственники шли за гробом, плакали. А в нашей семье все были живы — и бабушка, и папа и мама. На кладбище из нашей семьи никто не лежал. Поэтому было ощущение такого автономного бессмертия. Бессмертие не может продолжаться вечно. И бабушка умерла. И папа. И дальние родственники. И кладбище уже не посторонним стало. Знакомыми стали его улочки — проходы между могил. И дома — холмики в оградках. Я пришёл проведать родных. Положил цветы. Оправил могилки. Потом решил пройтись по городку. Июньский ветер приносил из степи запах полыни. Шелестели бумажные цветы на венках. И тут… Да, конечно, много времени прошло, но… Кирхгеснер, Мальзам, Зайцев, Вибе, Лаутиншлагер… Моок, Кихтенко, Савицкий, Иллинзеер… Сколько знакомых людей ушло из жизни!.. Немцы… Я думал, что все они выехали в Германию… Никуда они не уехали… Здесь они все… В семидесятых я написал «Неверную жену», которая так и не получила признания прогрессивной общественности. Значительная часть моей мелодраматической повести была посвящена ему, моему любимому Растсовхозу и его обитателям (отрывки):

К концу рабочего дня Доблер и Колтайс крупно повздорили и сошлись в честном поединке в обширной земляной яме, которую сами же в этот день выкопали для силоса. Доблер повалил Колтайса, сел ему на грудь и стал словесно доказывать свою правоту. Колтайс вывернулся, подмял Доблера и наложил ему в рот земли, чтобы тот, наконец, замолчал. Но Доблер землю выплюнул, укусил Колтайса под дых и, пока его противник беззащитно корчился в яме, проутюжил его сверху бульдозером, и так весь трактор на Колтайсе и оставил. А сам ушёл домой. Жена Колтайса, Матильда, управлять трактором не умела. Поэтому, громко ругаясь по-русски, с большими затруднениями, авторитетным низом спины, она сдвинула бульдозер со своего супруга и, продолжая всё так же ругаться, пинками погнала его домой.

Виктор Ильинёв ударно трудился в совхозе на должности завхоза тридцать лет. И даже, когда Ильинёв ушёл на пенсию, он продолжал принимать участие в жизни хозяйства, баламутя народ во время собраний. Жена у него умерла, и уже несколько лет дед вёл уединённый образ жизни, выкармливал поросят и вышивал на пяльцах. Когда после смерти жены Ильинёва прошёл положенный срок, многочисленные совхозные невесты зашевелились. Словить себе старичка, когда самой уже лет двадцать, как не сорок лет — задача мудрёная. Здесь скромностью не возьмёшь. Здесь хватка нужна. Потому что конкуренция. Бабка Тишиха имела и хватку, и молодой задор, хотя моложе Ильинёва она была всего месяца на три. Поговаривали, что в молодые годы Ильинёв имел с Тишихой любовную связь, что, однако, нельзя было проверить ни по каким документам. Работы в холостяцкой квартире оказалось невпроворот: полы не скоблены, занавески засалены, посуда, хотя и помыта, но не так, как положено. И побелить в квартире не мешало бы. А стирки!.. Старуха неделю трудилась, как пчела, или жук навозный, и дед ей исправно во всём помогал. Когда работы были закончены, Тишиха опять пришла в опрятном ситцевом платье и в белом платочке. Ильинёв сидел за столом, читал Большую Советскую Энциклопедию. Тишиха села подле на скамеечку, вздохнула, сказала о погоде. Дед согласился и уткнулся в книгу. Тишиха поговорила про скотину. Старик и тут поддержал: да, мол, хвост козе надо бы подстричь. И опять замолчал. Так сидели часа три. Потом Тишиха сказала: — Ну, я пойду…Ильинёв ответил: — Ну, иди. Тишиха сидела ещё полчаса и снова сказала: — Ну, я пойду…Дед ей опять разрешил: — Ну, иди. А потом Тишиха всем рассказывала, что он, старый хрен, ни на что не способный, и — Боже мой — как она ругалась! И так по-русски, что её оглохшая сестра, баба Юля, обрела слух, и побежала к совхозной модистке со своей смертной одеждой, чтобы та перешила ей, пропахший нафталином саван, на что-нибудь весёленькое.

Приусадебный участок Ивана Мальзама отличался чистотой и аккуратностью не только в праздники и дни проезда по Растсовхозу знаменитых иностранных гостей. Иван имел какую-то природную слабость делать всё красиво. Помидоры у нег вырастали стройными, огуречная ботва пышно стелилась по грядкам, а сорняки, ближе пяти шагов, боялись подойти к металлической сетке, окружающей участок Мальзама. За двадцать лет работы в совхозной мастерской Мальзам получил множество благодарностей, и трудолюбие его даже поощряли денежными премиями. Когда в Растсовхозе перед Пасхой запустили первый троллейбус, Мальзам, как передовик производства, был приглашён разрезать алую ленточку, а потом его бесплатно прокатили из конца в конец вместе с другими передовиками. Ничто больше, чем серьёзность, не способствует укреплению репутации. И в этом отношении Мальзам был безупречен. Если Иван сказал: дом горит, — значит, дом действительно, горит, нужно звать пожарных и скорее бежать смотреть на пожар. Если Иван сказал: — Дом сгорел, — значит, бежать уже никуда не нужно, пожарники не приехали, а на головешки можно спокойно посмотреть в любой выходной. Не замечалось у Мальзама и крайностей: когда сказали всем сдать коров, гусей и удавов, он послушно сдал. Сосед его, Юзик, спрятал корову в погреб, кормил её там исподтишка, доил. Но, за разбрасыванием в огороде навоза, его выследил Рытхэу и слегка заложил кое куда следует. Юзика забрали вместе с коровой. Рытхэу поставили в совхозе учётчиком. А Мальзам одним из первых сдал свою корову. Поэтому, когда уже, будучи в расцвете лет и сил, и имея на руках четверых крепеньких внуков, Мальзам вздумал пошутить, шутка обернулась для маленького посёлка большой трагедией. Ни для кого не новость, что если семена помидоров посеять в ящики в феврале, то скушать первый помидор, или же его продать, можно уже где-то в июле. Чтобы кушать в июне, посадить нужно в январе. Но в Растсовхозе скромные энтузиасты приусадебных хозяйств весь январь мирно отдыхали. Смотрели телевизоры. Перерезали глотки своим свиньям, пили тёплую кровь, набивали настоящим мясом кишки домашних животных и коптили колбасы. А, по воскресеньям, собирались у Виолины, плясали, читали стихи и ели и пили столько всего такого, о чём неподготовленному городскому жителю и читать вредно Как только февраль начинал пригревать южные скаты железных крыш совхозных частнособственнических домишек, их обитатели засыпали мелкие ящички чернозёмом и сеяли в них помидоры. А в июле наперегонки бежали с первыми помидорами на базар и портили там настроение людям кавказских национальностей. Как-то в середине мая, под вечер, Мальзам освобождал свой погреб от ненужных солений и — какая его муха укусила? — целую бочку, нерастраченных за зиму помидоров, распределил на грядках на молодых кустах, терпеливо привязывая каждый плод к ветке суровыми нитками. На следующее утро, ничего не подозревавшие доверчивые совхозные женщины погнали своих реабилитированных и расплодившихся коров в единоличное стадо, а, поскольку дорога проходила мимо Мальзамова огорода, то глазам их предстало потрясающее зрелище… Если Иван сказал, что дом сгорел… Иван Гельд не выдержал удара и повесился от чёрной зависти. Иван Клясс удавился от белой. Соломон Иванов надрался обыкновенной водки и выл всю ночь белугой. Рытхэу пошёл пешком, куда следует, в надежде получить должность заведующего складом. Представители кавказских национальностей прискакали на своих ГАЗ-24, и вышли к Мальзаму без оружия, с пухлыми пачками советских денег. Мальзам их не пожалел. «Рецепт» уступил за круглую сумму, и пришельцы не торговались. Спокойствие братских республик стоило таких денег. Когда обман обнаружился, и правда раскрылась во всей своей вопиющей наготе, сейсмологи Южной Америки зарегистрировали странные подземные толчки, а также и некоторое подрагивание атмосферы, что можно было принять за крупное землетрясение в Европейской части СССР. Это, в небольшом посёлке Растсовхоз, оскорблённая общественность сотрясала окружающее пространство неистовыми раскатами сочного, непереводимого и понятного на всех языках, русского мата.