Анаис Нин - У страсти в плену

Ее кожа была сухой, как песок пустыни. Когда мы впервые легли в постель, кожа ее была прохладной, а потом стала теплой и горячей, как при лихорадке.

Невозможно описать ее глаза. Разве только скажешь, что это были глаза оргазма. То, что постоянно происходило в ее глазах, было таким лихорадочным, таким обжигающим, таким напряженным, что порой, когда я смотрел прямо в ее зрачки и чувствовал, как мой фаллос поднимается и пульсирует, то такую же пульсацию видел в этих глазах. Одними только глазами она могла дать этот, столь совершенный эротический ответ. Как будто лихорадочные волны дрожали там, как будто протекали там какие-то потоки сумасшествия… Что-то пожирающее, как огонь, зажигающее мужчину с ног до головы, что могло, как пламенем, уничтожить наслаждением, никогда не испытанным прежде. Она была королевой проституток, эта Бижо. Да, Бижо. Всего несколько лет назад ее еще можно было видеть в одном маленьком кафе на Монмартре. Она была какой-то восточной Фатьмой, с бледным лицом и горящими глазами.

Она была словно вагиной, вывернутой наружу. Ее рот — это не рот, который заставляет вас думать о поцелуе или о пище, это не губы, которые говорят, произносят слова, приветствуют вас, — нет, это, словно рот самого женского входа, сама форма его, и его движения, как бы стремились затащить тебя внутрь, возбудить тебя, — всегда влажный, алый и живой, как губы ласкаемого входа женщины.

Каждое движение этого рта обладало способностью возбуждать ответное движение, ответное волнение в мужчине, оно передавалось, как инфекция, разом. Все тело Бижо управлялось эротикой, этим гением желаний. Должен признаться, что это было весьма неприлично. Рядом с ней ты выглядел так, словно занимаешься любовью на глазах у всех, в кафе или на улице: как будто она ничего не оставляла на ночь, для постели, настолько ее эротизм был открыт, был всегда на виду.

Она и вправду была королевой проституток. Она творила любовь в каждый момент своей жизни, даже, например, когда ела. А играя в карты, не сидела пассивно, как сидели бы другие женщины, отдающие все свое внимание игре: по ее позе можно было почувствовать, что ее ягодицы распластаны по сиденью и что все в ней готово к обладанию. Ее груди всей тяжестью касались стола, и если она смеялась, то был эротический смех удовлетворенной женщины, смех тела, которое наслаждается каждой своей порой, каждой клеткой — тело, ласкаемое целым миром. Иногда я шел за ней по улице и видел, что ее преследуют даже уличные мальчишки. Еще до того, как мужчины видели ее лицо, они начинали за ней идти, словно она оставляла после себя звериный запах. Удивительно, что происходит с мужчиной, когда он видит перед собой поистине сексуальное животное. Звериная сущность женщины так тщательно замаскирована, — ведь и губы, и ягодицы, и ноги созданы, чтобы служить совсем другим целям, и все это словно какой-то цветной плюмаж, придуманный, пожалуй, для того, чтобы отвлечь мужчину от желания, а не для того, чтобы его усилить. Женщины, которые беззастенчиво сексуальны: у которых на лице словно нарисована их метка; женщины, которые возбуждают в мужчине желание выставить перед ними свой фаллос; женщины, для которых одежда — это лишь способ подать нам влекущие части тела; женщины, которые носят турнюры, чтобы увеличить бедра, носят корсеты, чтобы подчеркнуть грудь; женщины, которые швыряют в нас свою чувственность сквозь губы, ноздри, из рта, носа, глаз и волос и источают секс всем телом — вот женщины, которых я люблю!

Другие… Ах как долго приходится вам отыскивать в этих других животное. Они растворили его, замаскировали, залили духами, так что это пахнет совсем по-другому. Как что? Быть может, как ангел?

Вот одна история, происшедшая у меня с Бижо. Бижо была от природы неверна. Однажды она попросила раскрасить ее для бала художников. Это был год, когда и натурщицы и художники должны были нарядиться в африканских дикарей. Бижо попросила меня разукрасить ее, для чего пришла ко мне за несколько часов до бала. И я начал разукрашивать ее тело африканскими узорами моего собственного изобретения. Она стояла передо мной совершенно голая, и сначала я разрисовал ее плечи и груди, затем наклонился, чтобы разукрасить ее живот и бедра, а после встал на колени, чтобы декорировать нижнюю часть тела и ноги. Я рисовал с любовью и обожанием, словно то было актом моего восхищения перед ней. Ее спина была широкой и сильной, как спина цирковой лошади. Я мог бы взобраться на эту спину, и она не склонилась бы под моей тяжестью. Я мог бы сесть на эту спину и соскользнуть вниз, и взять ее сзади, ударяя будто хлыстом. Я желал ее. Но возможно, что еще больше мне хотелось сжимать ее груди — до тех пор, пока не слезла бы с них вся краска, и они снова не стали бы белыми, и я бы целовал их. Но я сдерживался и продолжал разрисовывать ее под африканку.

Когда она двигалась, яркие линии на ее теле становились подвижны, словно покрытое маслянным слоем море с течениями в глубине. Когда кисть касалась ее сосков, я ощущал, что они тверды, как вишни. Малейший изгиб каждой линии доставлял мне наслаждение. Я расстегнул брюки, высвободил фаллос. Она и не взглянула на меня и продолжала стоять неподвижно. Когда я разрисовал ее бедра и покрытую порослью ложбинку, она поняла, что я не выдерживаю, и сказала: «Если ты начнешь обнимать меня сейчас, то все испортишь. Не трогай меня пока. Пусть все высохнет Я буду ждать тебя на балу. И ты будешь первым. А сейчас не надо». — И она улыбнулась мне.

Разумеется, ее вход остался нераскрашенным. Она разрешила поцеловать ее там, осторожно, так, чтобы не снялась нефритовая зелень и красная китайская тушь.

Бижо пришла в полный восторг от своей африканской раскраски. У нее был вид королевы пустыни. Глаза ее сияли твердым ласковым блеском. Позвенев сережками, она засмеялась, накинула плащ и отправилась на бал. А мне потребовалось несколько часов, чтобы успокоиться, прийти в себя и одеться к балу. Я отправился на него в простом коричневом пальто.

Я уже говорил, что Бижо была из породы неверных. Краска на ней не успела просохнуть. Приехав на бал, я увидел, что не один уже мужчина постарался измазаться об африканские узоры Бижо, — линии их расплылись.

Бал был в разгаре. Ложи полнились сплетенными парами. Все мешалось в одном всеобщем оргазме, и Бижо меня не ждала. Где бы она ни проходила, всюду за ней оставались на полу капли семени, — след, по которому я легко выслеживал ее.

Хильда была прелестной парижской натурщицей. Она безумно влюбилась в американского писателя, который писал так страстно и чувственно, что все женщины тянулись к нему. Ему писали письма, с ним пытались познакомиться через общих друзей. И те, кому это удавалось, поражались его мягкости и благородству.