Леопольд Захер-Мазох - Сочинения

Старик приложил к глазам ладонь, нахмурил тяжелые брови и поглядел на него.

— Хотите в него выстрелить? — протяжно произнес он.

— Да разве это возможно? — возразил я.

— Буря гонит его вниз, — пробормотал старик, не меняя позы.

В самом деле, черная крылатая точка над нами увеличивалась С каждой секундой, я уже мог различить блеск его оперения. Мы выбрались на поляну, со всех сторон окруженную темными елями, между которыми, словно экспонаты анатомического музея, скелетами белели березы да там и сям пылали красные гроздья рябины.

Орел спокойно кружил над нами.

— Ну, стреляйте, барин.

— Стреляй ты, старик.

Егерь полузакрыл глаза, поморгал какое-то время, затем прижал к плечу свое ржавое ружье и взвел курок.

— Мне и вправду стрелять?

— Разумеется! Я все равно не попал бы.

— Ну, тогда с Богом.

Старик спокойно прижал к щеке ружье, из ствола сверкнуло; лесной массив, громыхая, эхом вернул выстрел.

Птица сложила крылья, казалось, еще мгновение воздух держал ее, потом камнем рухнула наземь.

Мы поспешили к ней.

— Каин! Каин! — раздалось внезапно в нашу сторону из зарослей, металлически, могуче, как глас Господень, когда он обращался к проклятому, пролившему кровь своего брата. И тут ветви раздвинулись.

Перед нами предстало явление нечеловеческое по своей дикости и странности.

В кустах, выпрямившись, стоял высокий старец исполинского телосложения с волнистыми седыми волосами, венчавшими его непокрытую голову, седой бородой, седыми бровями и большими глазами, которые он, подобно мстителю, подобно судье, устремил на нас. Его власяница была местами разорвана и чинена-перечинена, с плеча свисала тыквенная бутыль. Он опирался на паломнический посох и печально качал головой. Потом он вышел на поляну, поднял мертвого орла, теплая кровь потекла по его пальцам. Не проронив ни слова, он осмотрел птицу.

Егерь перекрестился.

— Это странник, — прошептал он, едва дыша, — святой.

Сказав это, он закинул ружье за спину и исчез среди бурых вековых деревьев.

Мои ноги против воли словно приросли к земле, и мое внимание невольно оказалось приковано к жуткому старцу.

Я и прежде довольно часто слышал о странной секте, к которой он принадлежал и которая у нашего народа пользовалась большим почетом. Теперь же я мог удовлетворить свое любопытство.

— Что за польза тебе от этого, Каин? — произнес странник, обратившись ко мне спустя некоторое время. — Ты утолил свою жажду убийства, ты насытился кровью своего брата!

— Разве орел не хищник, — быстро возразил я, — разве он не убивает меньших и слабейших своих собратьев, не доброе ли дело я совершил убив его?

— Да, он убийца, — вздохнул старик, — он проливает кровь: как все живущие, но разве нам тоже непременно следует ее проливать? Я этого не делаю: но ты — да-да! — ты тоже из рода Каина, я тебя узнаю, на тебе есть печать [6].

— А ты, — проговорил я смущенно, — кто же тогда ты?

— Я странник.

— Кто это?

— Тот, кто бежит от жизни!

— Странно!

— Странно, но правда, — пробормотал старец, осторожно положил на землю мертвого орла и сочувственно посмотрел на меня. Глаза его вдруг наполнились нежностью.

— Ступай себе, — продолжил он дрожащим голосом, — но отрекись от завета Каина, познай истину, научись от всего отказываться, научись презирать жизнь и любить смерть.

— Как же следовать мне за истиной, если я не знаю ее. Научи меня.

— Я не святой, — возразил он в ответ. — Как же я могу научить тебя истине? Однако я хочу поведать тебе то, что знаю.

Он отошел на несколько шагов к гниющему стволу дерева, лежащему на лесной прогалине, и опустился на него. Я уселся невдалеке от старца на поросший мхом камень; он обеими руками подпер почтенную голову и устремил свой взгляд перед собой. Я сложил руки на коленях и приготовился слушать.

— Я тоже сын Каина, — начал он, — внук вкусивших от древа жизни и должен искупить это и странствовать — странствовать до тех пор, пока не освобожусь от жизни. Я тоже жил, безрассудно радовался своему существованию и окружал себя забавной мишурой… я тоже! Я называл своим все, что человек, с его никогда не утолимой страстью, может схватить, и, в сущности, испытал все, что этому сопутствует. Я любил всем сердцем, но был высмеян и растоптан. Мне поклонялись, когда я кощунственно играл чувствами других, чужим счастьем, поклонялись как Богу! Душа, которая, как мне казалось, сроднилась с моей, и тело, оберегаемое моей любовью, словно товар, были проданы на мерзком торжище. Свою венчанную жену, мать моих детей, я увидел в объятиях чужого человека. Я бывал рабом и владыкой женщины и, подобно царю Соломону, любил многих. Я вырос в достатке и не имел никакого понятия о людской бедности и нужде. Однако в одну ночь исчезло все имущество нашего дома. Когда мне пришлось хоронить своего отца, у меня едва набралось денег на гроб. Долгие годы я вынужден был бороться за существование, я узнал нужду и горе, голод и бессонные ночи, страх и болезнь. Со своими братьями я бился за имущество и прибыль, обманывал и сам и был обманут, разбойничал и сам подвергался грабежу, лишал других жизни и сам был на волосок от смерти — все ради дьявольской наживы. Державу, гражданином которой был, и народ, на языке которого говорил, я пылко любил. Я имел звание и занимал должность, принимал воинскую присягу своей страны, с яростным воодушевлением отправлялся на войну и ненавидел, преследовал и убивал других только потому, что они говорили на чужом языке. И за свою любовь я заслужил только позор, а за свое воодушевление — насмешки и презрение.

Я умел, подобно детям Каина, жить за счет других, потом своих братьев, которых низвел до положения батраков, и чужой кровью без колебания оплачивал свои наслаждения и развлечения. Однако мне и самому не единожды довелось таскать ярмо, отведать плетей. Я трудился и неустанно стремился к выгоде, работал без отдыха с раннего утра до позднего вечера. И в тревожных ночных снах продолжал подводить счета. В счастье и несчастье, в нужде и достатке я постоянно боялся только одного — смерти. Я трепетал перед ней; при мысли о расставании с этим драгоценным существованием проливал слезы; при мысли об уничтожении проклинал себя и все творение. О! я терзался от ужасного страха и ужасающих мучений, но все еще на что-то надеялся.

Но ко мне пришло осознание. Я увидел войну, человеческую жизнь во всей ее обнаженности — увидел мир без прикрас. Старик опустил седую голову и погрузился в размышления.

— И что же ты осознал? — спросил я после недолгой паузы.

— Первая великая истина, — продолжил он, — заключается в том, что бедные, безрассудные люди живут в заблуждении, полагая, что Бог в своей мудрости, доброте и всемогуществе создал этот мир предельно совершенным и установил нравственный порядок, а зол и дурно поступает тот, кто нарушает порядок этого доброго мира и приводит в упадок временную и вечную справедливость. Печальная, роковая ошибка! Истина в том, что этот мир плох и несовершенен, и существование является своего рода епитимьей, мучительной проверкой, печальным паломничеством, и все, что тут живет, жило смертью и мародерством другого!