famlia - Sing For Me, Cry For Me

Сейчас Гарри нежился в кольце сильных рук, удобно пристроив голову на плече Люциуса, и смотрел в окно, наслаждаясь проплывающими мимо незнакомыми видами. Но вскоре все местные красоты были забыты, поскольку Гарри решил, что губы Люциуса гораздо более заманчивый и соблазнительный объект для изучения. Люциус был с этим полностью согласен, лишь отметив, что он становится всё более податливым, когда дело касается Гарри. Но даже ради спасения собственной жизни он бы не смог отказаться выполнить любое желание своего партнёра, воплотить любую его идею, тем более что все эти упомянутые желания и идеи всегда были в абсолютном согласии с телом Люциуса, с его душой, и даже его разум никогда не мог к ним придраться.

Вскоре поцелуи Гарри переместились и на другие области тела Люциуса, прошлись вниз по его шее, вдоль ключиц, а юноша в это время поспешно освобождал любимого от плаща и рубашки. Вскоре губы Гарри добрались до его любимого местечка на плече Люциуса. Малфой уже слишком хорошо знал, что Гарри совершенно без ума от этого маленького местечка, и что он может подолгу упиваться им, целуя, вылизывая и покусывая. Но Люциус чувствовал, что ещё недостаточно насладился слиянием своих губ со сладкими губами Гарри, поэтому он приподнял его голову за подбородок и снова втянул в поцелуй, постепенно углубляя его, пока сжигавшая его жажда овладеть этим соблазнительным ртом не была наконец насыщена. И стало совершенно невозможно отказать себе в том, чтобы не переключиться на шею Гарри. Тот был невероятно чувствителен в этой области, воспринимая прикосновения скорее даже как щекотку, чем как ласку. И вот когда дело дошло до шеи, вместо того, чтобы привычно попытаться избежать прикосновений жадного языка Люциуса, Гарри непроизвольно выгнулся, тем самым предоставляя мужчине ещё больший доступ. А Люциус мог часами развлекаться тем, что обдавал шею Гарри тёплым потоком своего дыхания, наблюдая, как маленькие пупырышки «гусиной кожи» покрывают в ответ всё тело Гарри.

В то время как Гарри испытывал некоторые трудности с тем, чтобы избавить Люциуса от одежды, сам же Малфой определённо значительно превосходил в этом искусстве своего юного партнёра, оставив юношу без одежды раньше, чем тот успевал хотя бы моргнуть и даже не использовал для этого никакого специального заклинания. Всё закружилось, завертелось и вот уже совершенно обнажённый Гарри извивается на коленях у Люциуса, заставляя мужчину резко вдохнуть, не желая ничего большего, чем быть похороненным в этой жаркой сладости, которой и был Гарри, но не раньше, чем тот вконец измучается под его медленными жестокими прикосновениями. Люциус осторожно наклонил Гарри и опустил его на мягкое сидение кареты, любуясь открывающимся сверху видом. Он медленно провёл пальцами по груди Гарри, поиграл с сосками, извлекая из него тихие звуки, похожие на кошачье мяуканье, а потом направился вниз, к брюкам Гарри, одним щелчком пальцев избавив юношу от последнего предмета гардероба. Медленно, дразняще он касался пальцами то здесь, то там, заставляя Гарри задыхаться и выгибаться, толкаясь бёдрами вверх в поисках большего контакта, поскольку того, что давал ему сейчас Люциус, по мнению Гарри, было преступно мало.

Люциус невероятно дорожил теми моментами, когда Гарри умоляюще смотрел на него, безмолвно прося о большем. Иногда он давил на него до тех пор, пока не видел наконец, как мерцающие хрусталики слёз начинают расчерчивать красивое лицо Гарри. Он не мог не восхищаться тем, каким восхитительным выглядел его партнёр на пике агонии, с мокрыми от слёз щеками. Хотя он никогда бы по-настоящему не причинил Гарри вреда, временами ему было необходимо ощущать страдание своего партнёра, видеть боль, плещущуюся в глубинах его изумрудных глаз. И Гарри знал об этой потребности и покорно подчинялся. Это были моменты, когда Гарри позволял Люциусу делать с собой что угодно, вообще что угодно, поскольку где-то глубоко внутри знал, что Люциусу необходимо причинять ему боль, необходимо чувствовать, как эта боль струится сквозь Гарри. Но, в конце концов, Люциус всегда заставляет боль отступить, заменяя мучительную агонию нежностью и любовью, поистине бескрайним океаном любви.

Сейчас Гарри лежал перед Люциусом совершенно обнажённым: его дыхание было частым и поверхностным, затуманенный взгляд следовал за движениями рук Люциуса, словно пытаясь угадать, где эти руки коснутся его на этот раз. Он лежал так до тех пор, пока не стало казаться, что он больше просто не выдержит; пока эти прикосновения не подтолкнули его почти к самому краю; пока он не стал отчаянно жаждать почувствовать Люциуса в самой сокровенной глубине своего тела. Он резко распрямился и бросился на Люциуса, лихорадочно высвобождая того из одежды и умоляя взять его немедленно. Вскоре одежда была сорвана, а Гарри переполз через Люциуса и встал на четвереньки, ожидая, когда тот подготовит его, жалобно хныкая от ощущения этих длинных пальцев, медленно проникающих в него, растягивающих его. Один палец следовал за другим; пальцы, которые он так любил облизывать и посасывать, и которые теперь играли у него внутри, обещая намного больше.

Гарри почувствовал на своей шее сбитое дыхание Люциуса и ощутил, как вдоль его спины пролегла цепочка мягких влажных поцелуев. Он почувствовал, как Люциус ухватил его за бёдра, удерживая на месте, а затем одним быстрым движением оказался глубоко внутри Гарри, так, как тот и хотел: настолько глубоко, чтобы было больно; настолько глубоко, чтобы осталось только ощущение того, что Люциус вторгся в него, овладел им, заполнил до предела, сделал своей собственностью и поставил на нём своё тавро. И теперь он жаждал, чтобы его наконец трахнули: грубо, жёстко, так, как он любил. Несколько минут ушло на то, чтобы тот, кого брали, привык к вторжению, а тот, кто брал, смог взять под контроль разбушевавшиеся чувства, и вот уже Люциус начал засаживать свой член в гостеприимно подставленный зад Гарри, а тот лишь кричал и поощрял Люциуса брать его глубже, сильнее; дать ему больше, больше, ещё больше… Он кричал: то ли от наслаждения, то ли от боли, то ли умоляя о пощаде; кричал до тех пор, пока эти крики не стали разрывать его на части, пока голос не сорвался на загнанное хрипящее шипение; шипение, которое всегда заставляло Люциуса толкаться в него с ещё большей страстью и яростью.

Они ехали сейчас по довольно скалистой местности, и карету постоянно подбрасывало, покачивало и трясло, будто вторя тому неистовому свирепому ритму, в котором совокуплялись два изнывающих от желания тела; повторяя каждое движение, каждый жест, каждый крик, так, словно она была третьей и неотъемлемой частью этого безумного действа.