Донасьен Сад - Флорвиль и Курваль, или Неотвратимость судьбы

Пришлось подчиниться. Я уже сказала вам, сударь, что, имея несчастье совершить ошибку, попадаешь во власть первых встречных, соглашаешься на любые предложения. Кто угодно без стеснения может распоряжаться тобой, ты становишься рабой всех кому не лень, ибо, забывшись и пойдя на поводу своих страстей, ты перестаешь принадлежать к роду человеческому.

Все прошло так, как придумала госпожа де Веркен. Через три дня я встретилась с Сенвалем в Меце, у одной акушерки, чей адрес я заблаговременно узнала в Нанси, и там я произвела на свет мальчика.

Сенваль, беспрестанно выказывая мне самые нежные и глубокие чувства, казалось, еще сильнее полюбил меня, как только я, по его словам, удвоила существо его. Он опекал меня во всем, умолял отдать ему сына, поклялся всю жизнь о нем заботиться и решил вернуться в Нанси только после того, как все его обязанности по отношению ко мне будут выполнены.

В момент расставания накануне отъезда я отважилась признаться, сколь я несчастна, совершив проступок, к которому он меня подтолкнул, и предложила ему исправить его, соединив жизни наши перед алтарем. Сенваль, не ожидавший подобного предложения, опечалился…

— Увы! — ответил он мне. — Разве я волен распоряжаться собой? Разве в возрасте своем могу я жениться без согласия отца? Чем станет брак наш, если не будет на него родительского согласия? И к тому же вряд ли я для вас подходящая партия: будучи племянницей госпожи де Веркен (а таковой меня считали в Нанси), вы можете претендовать на лучшую. Поверьте мне, Флорвиль, для нас обоих благоразумнее будет забыть обо всем, что произошло.

Подобные слова были для меня неожиданны, и я с горечью ощутила весь ужас прегрешения моего. Гордость помешала мне ответить, но боль от этого стала еще горше. Если что-либо и оправдывало мое поведение в моих собственных глазах, то это, сознаюсь вам, надежда исправить свой поступок, сочетавшись браком со своим любовником.

Доверчивая душа! Я даже не помышляла — а, несмотря на развращенность свою, госпожа де Веркен, без сомнения, обязана была бы остеречь меня, — не могла вообразить, что можно для забавы соблазнить несчастную девушку, а затем бросить ее, и законы чести, столь почитаемые среди мужчин, не будут иметь никакого действия применительно к нам. Я не знала, что слабость наша может узаконить столь жестокое оскорбление, которое, будучи нанесенным мужчиной мужчине, могло быть смыто только кровью. Таким образом, меня одурачил и принес в жертву тот, за кого я тысячу раз отдала бы жизнь свою.

Подобная перемена со стороны Сенваля едва не свела меня в могилу. Хотя он не покидал меня и по-прежнему окружал заботами, но о моем предложении более не заговаривал, я же была слишком горда, чтобы еще раз напомнить ему об отчаянном своем положении. Он уехал, как только я встала на ноги.

Решив никогда более не возвращаться в Нанси, уверенная, что видела своего возлюбленного в последний раз, в час отъезда почувствовала я, как душа моя снова истекает кровью. Однако я нашла в себе силы преодолеть отчаяние… Жестокий! Он уехал, растоптал сердце мое, погрузив его в пучину слез, а сам не проронил при этом ни слезинки!

Вот к чему приводят нас любовные клятвы, которым мы имеем глупость поверить! Чем чувствительнее души наши, тем небрежней с нами наши соблазнители… Коварные!.. Чем сильнее стараемся мы удержать их, тем скорее стремятся они расстаться с нами.

Сенваль взял сына и отвез его в неведомую мне деревню… Он отнял у меня отраду самой пестовать и лелеять нежный цветок, расцветший в результате связи нашей. Казалось, он хотел заставить меня забыть все, что могло еще привязывать нас друг к другу. И я забыла или, вернее, думала, что забыла.

Я приняла решение незамедлительно покинуть Мец и более не возвращаться в Нанси. Однако мне не хотелось ссориться с госпожой де Веркен. Она была родственницей моего благодетеля, и этого было достаточно, чтобы я на всю жизнь сохранила к ней почтение. Я написала ей и в изысканных выражениях честно призналась, что не могу вернуться из-за стыда, мучающего меня за содеянное, и просила разрешения отправиться в Париж, к ее брату. Она тотчас же ответила мне, что я вольна делать все, что захочу, и расположение ее ко мне останется неизменным. Она добавляла, что Сенваль еще не вернулся и никто не знает, где он, но с моей стороны глупо огорчаться по таким пустякам.

Получив это письмо, я уехала в Париж, где тотчас же отправилась к господину де Сен-Пра, дабы припасть к его ногам. Слезы, тихо струившиеся по моим щекам, быстро открыли ему причину моего несчастья. Но я была осторожна, обвиняла только себя и не выдала роли сестры его в истории моего падения. Господин де Сен-Пра, как это свойственно простодушным праведникам, нимало не подозревал о распутстве своей родственницы и считал ее честнейшей женщиной. Я не развеяла его заблуждения, и поведение мое, ставшее известным госпоже де Веркен, сохранило мне ее дружбу.

Господин де Сен-Пра попенял мне… укорил, дабы почувствовала я прегрешения свои, а затем простил.

— Ах, дитя мое! — сокрушаясь, мягко сказал этот честнейший человек, столь далекий от ненавистного упоения преступлением. — О, дорогая дочь моя! Ты видишь, во что обходится свернуть со стези добродетели… Путь наш пролегает по этой стезе, ибо добродетель есть неотъемлемое свойство наше, и нет для нас большего несчастья, как утратить ее.

Сравни, сколь спокойна была ты в невинности своей, покидая меня, и в каком мучительном волнении вернулась обратно. Разве мимолетные утехи, кои успела ты вкусить при своем падении, облегчают страдания, терзающие теперь душу твою? Так знай же, что счастье лишь в добродетели, дитя мое, и каковы бы ни были намерения осквернителей ее, им никогда не удастся вкусить ни одной из ее радостей.

Ах, Флорвиль! Поверь мне, те, кто отрицает кроткие эти радости, кто выступает против них, делают это из ревности, из варварского удовольствия сделать и других столь же преступными и несчастными, каковыми являются они сами. Ослепляя себя, они хотят сделать слепыми всех вокруг. Они ошибаются и хотят, чтобы все вокруг также ошибались. Но если бы мы смогли заглянуть к ним в душу, то увидели бы там лишь муки и раскаяние.

Все эти проповедники преступления — не более чем жалкие заблудшие. Среди них нет ни одного, кто был бы искренен, ни одного, кто смог бы честно признать, что смрадными речами его, злокозненными его писаниями руководят лишь его собственные страсти.

Да и кто смог бы хладнокровно заявить, что подрыв устоев морали может остаться безнаказанным? Кто осмелится сказать, что стремление к добру, воздаяние добром не являются истинным предназначением человека? И как тот, кто творит лишь зло, рассчитывает обрести счастье в обществе, главным предназначением которого является беспрестанное умножение благ для всех его членов?