Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Все эти размышления вращались по сути дела вокруг проблемы, прекрасно осознанной самой писательницей. Ведь в «Журе» она впрямую вопрошала: «Так ли думала тогда? Так я помню теперь?»

Неожиданным для многих критиков, привыкших видеть в ребенке в соответствии с традицией русской литературы «сосуд» непорочности и невинности, было стремление автора очертить «демонизм детской души» (К.Л.), обнаружить «потаенные стыдные углы необузданного детского сердца» (Ю. Айхенвальд). С удивлением констатировали они, что Зиновьева-Аннибал задалась целью проследить развитие идеи зла в душе маленькой героини и что это не только не вступило в противоречие с раскрытием «интимного круга детских переживаний» [52] См.: Новая книга. 1907. № 4. , а, напротив, углубило проникновение в детскую душу.

Практически все критики сошлись во мнении: «Трагический зверинец» обозначил новую фазу творческой эволюции писательницы. Анастасия Чеботаревская подчеркнула, что Зиновьева-Аннибал наконец-то обрела реалистическую манеру письма, «гораздо более родственную» ее яркому и «сильному дарованию», чем все модернистские изыски. «Стихийный реализм» сборника высоко оценил Г. Чулков [53] Товарищ. 1907. № 269. , увидевший в книге «страстный протест против рабства и гнета». Впоследствии он развил эту характеристику, отметив, что «глубокий и мудрый реализм этой книги исполнен необычайных чар» [54] Тамже. № 403. . Поворот от «экзотизма и экстравагантности» «к простым и ясным темам, ей свойственным», обрадовал Андрея Белого [55] Правда живая. 1907. № 1. , ранее неодобрительно отзывавшегося о творчестве писательницы.

Действительно, на этот раз Зиновьева-Аннибал отказалась от утонченного эстетизма и усложненности своих первых литературных опытов, от некоторой дидактичности в проведении своих идей и окунулась в мир природы, показав его цветущим, трепетным и прекрасным. Трагическая отдаленность и отдаленность его от человека, беззащитность и мятежная строптивость в сопротивлении «царю Вселенной» потрясают сердце маленькой Веры. «Лесные товарищи» — убитые людьми медвежата, «приколотый» вилами волк, нескладный неоперившийся журавленок, умерший по ее вине от жажды, мошка, прихлопнутая равнодушной ладонью Анны Амосовны, — заставляют Веру выть остервенелым животным воем. Девочка, видя раненого волка, испытывает ту же невыносимую боль, что и он. Она способна вообразить себя и древним кентавром, и камешком, и паучком. Она чувствует, что слезы ее соленые, и соленая вода в море, «и море плачет», может быть, «оно всё слезы, все слезы камней, и паучков, и крабов, и мои, слезы земли». Но — с другой стороны — в мире милых головастиков возникло чудовище, неумолимо и беспощадно поглощающее их, отца глухой Даши забодал бык…

Ребенок и природа могут находиться в гармонических отношениях, раскрываясь как явления одного порядка. Но они могут становиться и врагами, отчужденно и с отвращением взирающими друг на друга, непостижимым образом демонстрируя богоостановленность каждого из них. Поставив в центр книги ребенка, Зиновьева-Аннибал сумела раскрыть таинственные бездны человеческой души в предрассветный час ее самостояния, когда силы добра и зла сосуществуют как бы в равновесии, а «дьявольские» порывы умиряются всплеском исступленной любви к окружающему. Но все же активным началом остаются любовь и сострадание всему живому. «Мне хотелось подвига и любви. Подвига-жертвы своей жизни и любви-страсти. И все это вместе и сейчас», — признается Вера.

В «Трагическом зверинце» состоялось художественное открытие писательницы: она обнаружила отсутствие чистоты, незамутненности, наивности и цельности в душе ребенка и заявила о дисгармоничной «имморальности» природы. Но в то же время она дала и надежду на обретение полноты и гармонии в мире. В отличие от многих писателей, касавшихся взаимоотношений человека и природы и разрешавших эту тему в благостном аккорде единства мира первозданной чистоты природы и незамутненности детского сознания, Зиновьева-Аннибал нарисовала мир расколотый, разрушающийся и разрушаемый, показала неизбывность звериного оскала, равно губительного и в природе и в человеке.

Она воспротивилась получившему распространение в этике рубежа веков восторгу перед «безнравственностью» природы и призыву, обращенному к человеку, подражать ей в этом. Известный французский писатель Реми де Гурмон, скептик и рафинированный эстет, стоящий во главе журнала декадентов и символистов «Mercure de France», сформулировал это требование так: «Иметь безнравственность природы, ее жестокость и красоту, не быть вещью разумной, а лишь связкой инстинктов и насиловать вокруг себя мир, а не удовлетворять чужим потребностям» [56] Цит. по: Луначарский А. Силуэты. Реми де Гурмон // Киевская мысль. 1911. № 258. Слова из романа «Сон женщины» даны в переводе критика. . Но писательница настаивает на безгрешности звериного начала в природном «зверинце» и отвратительной греховности его в человеческом сообществе, если человек предпочитает жить исключительно по природным, а не Божественным установлениям. В книге главное — утверждение Божественного начала в человеческом духе, начала, способного преодолевать «непоправимое» зло естественного миропорядка. Ее основная черта — вера в необходимость бесконечного сопротивления тому отчуждению, которое заложено в природе и усиливается с развитием цивилизации.

Поразительно точно определил существо книги Вяч. Иванов. На склоне лет, настаивая, что писательницей найдено выразительнейшее название для своей работы, он сказал: «Формально все рассказы повествуют о зверях („Глухая Даша“ и „Царица-кентавр“ ведь тоже звери). И не только формально, но по существу весь мир представлен здесь зверинцем. И зверинец этот не научный, не комический, а трагический. И „Воля“ у Зиновьевой-Аннибал не та, что у Шопенгаэура: там безысходность, кружение воли в самой себе, здесь ее человеческое преодоление. И бунт героини „Трагического зверинца“ <���…> космический (против дисгармонии мира…)» [57] Цит. по: Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. С. 411. . Похожую мысль высказывал ранее А. Блок: «Вся книга говорит о бунте, о хмеле, о молодости, о любви тела, о звериной жалости и человеческой жестокости». То «дикое, порывистое, тревожное», о чем привыкли «говорить утонченно», произнесено Зиновьевой-Аннибал «по-детски дерзостно, по-женски таинственно и просто». Ей удалось «в бездне языка» найти слова, которые она «искала мятежно» и которые она сумела наконец «обуздать, как диких коней» [58] Блок А. Собр. соч. в 8 т. Т. 5. С. 226. .

Итак — неприятие «самости» личности, ее гордого удаления от естественной жизни, но и вызов установленному миропорядку, делающему «непроницаемыми» души и вещи, обретение безбрежного сострадания всему живому на путях действенного, преображающего отрицания — вот к чему пришла писательница в завершении творческого пути. Криком «Нет!» ознаменовала она свое земное существование. «Не хочу больше», — сказала она петербургскому угару страстей. И ушла в тишину, в воскресение, в «божественное новое согласие». «И утверждает дух божественный из твоих очей, Мать, сверкающий, в твоих сердцах, Земля, болью и восторгом бьющийся, — вечность мгновенных порывов своих и твое Преображение», — так писала она в рассказе-молитве «Пасха».