Анаис Нин - Генри и Джун

Прошлым вечером я была так полна мыслями о Джун, что не могла вынести, когда Хьюго начал читать газеты и говорить о доверенностях и удачном дне в банке. Он понимает все — только не такой накал чувств. Он дразнит меня, смешит, он очень обходителен и нежен, но я не могу к нему вернуться.

Я лежала на диване, курила и думала о Джун. Тогда, на вокзале, я потеряла рассудок.

Бесконечное напряжение очень мучает нас обеих. Джун рада, что уезжает. Она уступает реже, чем я, пытаясь оттолкнуть от себя сегодняшний образ жизни. Ей не нравится моя энергичность, я же получаю удовольствие, подчиняясь ей.

Когда мы сегодня встретились на полчаса, то обсуждали будущее Генри. Джун попросила заботиться о нем. А потом отдала мне свой серебряный браслет с камнем под названием «кошачий глаз», а ведь у нее так мало украшений. Я стала отказываться, но потом меня переполнила радость: я смогу носить ее браслет, частицу Джун, — и я приняла его как символ. Он очень дорог мне, он бесценен.

Хьюго заметил это и очень огорчился, захотел снять браслет с моей руки, чтобы подразнить. Я вцепилась в браслет, а он больно хватал меня за руки.

Джун боялась, что Генри восстановит меня против нее. Чего она боится? Я сказала:

— Между нами существует фантастическая тайна. Для меня ты такая, какой я тебя вижу. Вот что такое вера. Что мне до того, какой тебя видит Генри?

А потом я случайно встретила Генри в банке. Я вдруг поняла, что он меня ненавидит, и ужасно удивилась. Джун рассказывала, что он был в бешенстве, потому что он больше ревнует к женщинам, чем к мужчинам. Джун сеет вокруг себя безумие. Генри, считавший меня «редким» человеком, теперь ненавидит меня. Хьюго, который вообще не умел ненавидеть, теперь ненавидит Джун.

Сегодня она рассказала, что, разговаривая с Генри обо мне, пыталась быть как можно естественнее и откровеннее, чтобы не выдать себя. Она сказала ему:

— Анаис просто надоела ее жизнь, и она взялась за нас.

Эти слова показались мне грубыми, я их нашла ужасными.

Мы с Хьюго совершенно растворились друг в друге. Мы не можем обходиться друг без друга, мы не можем выносить разногласий, ссор, отчуждения, не любим гулять поодиночке или путешествовать друг без друга. Мы как будто слились в одно целое, несмотря на индивидуализм и нежелание близости. Любовь победила эгоцентризм. Наша любовь и есть наше общее «я».

Я не думаю, что Генри и Джун достигли того же — слишком сильны индивидуальности каждого. Поэтому они находятся в состоянии вечной войны. Их любовь — это конфликт, они должны лгать друг другу, между ними нет доверия.

Джун хочет вернуться в Нью-Йорк и совершить что-нибудь правильное, хочет быть ласковой, сделать мне приятное. Она боится меня разочаровать.

Мы пообедали за столиком, свет окутывал нас бархатной интимностью. Мы сняли шляпки, пили шампанское, Джун отказалась от десерта. Она запросто могла прожить на грейпфрутах, устрицах и шампанском.

Мы объяснялись нам одним понятными полуфразами. Джун рассказала, как Генри пытался логически понять ее, узнать с рациональной точки зрения, и как она не хотела, чтобы у него это получилось.

Она сидела, переполненная шампанским, и говорила о гашише и о том, какое действие он оказывает. Я заметила:

— Я много раз переживала подобное состояние без всякого гашиша. Мне не нужны наркотики. Все, что люди получают, употребляя их, я несу внутри себя.

Тут Джун слегка разозлилась. Она не могла поверить, что я могу получить удовольствие, не нанося никакого вреда мозгу. Я не могу себе позволить, чтобы мой мозг умер, ум мне необходим — я писатель. Я поэт, я должна видеть, а не просто пьянеть от красоты Джун.

Она сама виновата в том, что я начала замечать противоречия в ее историях, ловить на детской лжи. Ей не хватает собранности, логичности; когда я попыталась собрать кусочки ее рассказов воедино, то пришла к выводу, которого она всегда очень боялась, от которого пыталась убежать: Джун живет без всякой логики. Как только кто-нибудь устает управлять ею, направлять, она теряется. Должно быть, это уже случалось множество раз. Джун похожа на человека, который напился и не в меру разоткровенничался.

Мы разговаривали о духах: из чего их делают, как и когда используют. Джун как бы случайно обронила:

— В субботу, уехав от тебя, я купила духи для Рей. (Рей — девушка, о которой она мне что-то рассказывала.) В тот момент я ни о чем не думала, просто запомнила название очень дорогих духов.

Мы продолжили разговор. Джун так же потрясена моими глазами, как я — ее лицом. Я говорю, что ее браслет сжал мое запястье, будто пальцами. Я как будто попала в варварское, почти средневековое рабство. Джун захотела надеть мой плащ.

После обеда мы отправились гулять, решили пройтись пешком. Ей надо было купить билет до Нью-Йорка. Сначала мы заехали на такси в гостиницу. Джун достала марионетку, графа Бругу, которого сделала Джин. У куклы были сиреневые волосы и веки — глаза проститутки, широкий развратный рот, бледные впалые щеки и неприятно агрессивный подбородок. Руки графа Бруги походили на руки убийцы, ноги были деревянные, на голове — испанская шляпа сомбреро, на плечах — черная бархатная куртка. Он как будто только что сошел со сцены.

В такси Джун посадила марионетку на пол напротив нас. Она меня смешила.

Мы зашли в несколько пароходных агентств. Джун не хватало денег даже на билет третьего класса, и она пыталась получить скидку. Я видела, что, когда она склонялась над стойкой, подперев руками голову, мужчины, находившиеся по другую сторону стойки, беззастенчиво пожирали ее глазами. А она была нежна и таинственно им улыбалась. В тот момент я чувствовала только ревность и не понимала, как Джун может так унижаться перед мужчинами.

Мы вышли на улицу. Я сказала Джун, что дам ей денег, хотя это было гораздо больше, чем я могла себе позволить.

Мы вошли в еще одно пароходное агентство, и перед тем, как обратиться к служащему, Джун досказала мне свою очередную сумасшедшую сказку. Я увидела, как мужчина очарован ее лицом, мягкой, обаятельной манерой говорить. Она расплачивалась, ставила свою подпись, а я стояла рядом, смотрела и слушала, как клерк предложил:

— Не хотите завтра выпить со мной коктейль?

Джун пожала ему руку.

— В три?

— Нет, в шесть.

Она улыбнулась ему так, как улыбалась мне. Когда мы вышли, она стала торопливо объяснять:

— Он может быть очень мне полезен, очень нужен, может много для меня сделать. Я просто не могла отказать ему. Я вовсе не собираюсь идти, но отказать не смогла.

— Ну, раз уж ты сказала «да», то просто обязана пойти, — ответила я раздраженно. От этой глупой напыщенности меня затошнило. Я взяла Джун под руку и, почти рыдая, сказала: — Не могу этого вынести, не могу!