Шахразада - Грешник Шимас

Шимас оторвался от созерцания красавицы и перевел взгляд на собственную скудную трапезу. «Кабаб-караза» — блюдо из мяса, приготовленное с вишнями и выложенное на маленькие круглые хлебцы, сопровождали рис в кислом лимонном соусе и бобы в соусе «карри».

Рафиз, о нет, Хатиб, видя столь разительное отличие, хмыкнул в жидкие усы, на миг исчез, а потом вернулся и стал прислуживать Шимасу с подчеркнутым изяществом, даже с жеманством, несомненно повторяя, пусть и с избытком, неестественные манеры евнухов, прислуживающих красавице.

Хатиб снял крышку с блюда с «кабабом», шумно втянул в себя воздух, приподняв при этом свои клочковатые брови, и обратился не столько к юноше, сколько ко всему миру:

— О могущественнейший! Ты должен это попробовать! Это же амброзия! Нектар! Воплощенная мечта!

Продекламировав эту тираду, он положил на край тарелки крохотную порцию и отступил назад с ложкой в руке, ожидая одобрения. Шимас решил включиться в эту игру, ибо его действительно забавляла напускная недоступность девушки.

Он изящно, но усердно, словно производя сложнейшую работу, понюхал, попробовал на вкус, пожевал, нахмурив брови, потом закатил глаза и наконец блаженно улыбнулся:

— Превосходно, Хатиб! Превосходно!

Хатиб продолжал подавать юноше весьма скромный обед, сопровождая каждое свое действие множеством восклицаний:

— О, какое мясо! Ах, что за плов! Да будет трижды благословен Аллах!

Лицо сидящей напротив девушки ничего не выражало. Если она что и заметила, то никак этого не показала.

— Вина, о господин? Подарок великого императора византийцев! Самого Мануила! Вина?

— Вина, Хатиб!

Он налил вина, и тут Шимас поймал, наконец, беглый взгляд недоступной красавицы.

— Послушай, проповедник, — сказал юноша, отодвинув стакан и обратив к «слуге» полный внимания взор, — ты человек зрелых лет, много странствовавший и многое познавший, человек великого здравомыслия и проницательности… скажи мне… где, в какой стране мира женщины наиболее красивы?

— Действительно, где? Как ты сам понимаешь, о великолепный, такие вещи — дело вкуса. Вот, например, турки предпочитают, чтобы женщины были… — Хатиб сделал руками жест у себя перед грудью, — чтобы они были крепки здесь… — после чего его руки указали на бедра, — … и здесь.

Затем снова наполнил стакан юноши, отступил на шаг и продолжил:

— Турки хотят, чтобы их женщины были толстыми, франки желают, чтобы их женщины были сильными, персы предпочитают тонких, а в Катае, говорят, у женщин самые красивые ноги на свете, но они ценят не ноги, а ступни!

— Ну, а женщины Хинда? Знаешь ли ты что-нибудь о женщинах этой отдаленной страны? Я слыхал, что они коротышки, уродливы лицом и ходят, переваливаясь как утки. Правда ли это?

Шимас со «слугой» говорил по-анатолийски и надеялся, что никто из раджпутов-солдат не понимает этого языка. Девушка же, это было видно, прекрасно понимала — юноша, про себя смеясь, увидел, как она вдруг напряглась и вскинула на беседующих негодующий взгляд.

— О женщинах Хинда… — задумчиво протянул Хатиб. — Что могу я сказать о женщинах Хинда?

— Ну, в каждой стране, по крайней мере, некоторые женщины красивы. Неужто во всем Хинде не может быть ни одной — хотя бы одной?

— Да, можно полагать так, о господин. Обычно там, где есть сильные воины, есть и красивые женщины, они всегда появляются вместе, ты же знаешь.

— Я чту твою мудрость, о отец здравомыслия, ибо что знаю я о таких вещах? Ничего я не знаю о женщинах… Прекрасные создания, это несомненно, но моя стеснительность не позволяет мне приблизиться к ним. Я весь сжимаюсь от их взглядов, трепещу от одного слова… Что я, недостойнейший из всех людей, мог бы поведать красивой женщине?

Хитрые глаза Хатиба заискрились смехом, но речь была по-прежнему чрезвычайно серьезна:

— Но как-то ты все-таки придумал, что говорить Гелабе? Той, которую по праву считают красивейшей женщиной Толедо? Или Фатиме, прекрасной как сон графине де Муай-Тай?

— В самом деле, что же я им говорил?…

Шимас делано потупился — его все больше забавляла эта игра.

— Они воспользовались моей застенчивостью, Хатиб! Что ж я мог поделать? Я, беззащитный мужчина? И к тому же такой стеснительный? Но они были красивы, и я чту их за их добрые деяния.

— А та девица из конунгов, в Киеве?

— Она меня запугала, Хатиб. Я весь проникся благоговейным страхом. Ее длинные золотистые волосы, ее внушительные плечи, ее требовательные манеры… что мог я сделать?

— Полагаю, лишь то, что ты сделал… — Хатиб положил на тарелку еще еды из накрытых крышками блюд. — Ешь, о господин, поддерживай свои силы! Кто знает, какие испытания тебе придется еще пройти?

Шимас опустил глаза к трапезе, чтобы не расхохотаться вслух. Внезапно дверь зала отворилась, вошли двое солдат и встали по обе стороны дверей. Между ними прошествовал напыщенный коротышка в очень большом тюрбане и длинном халате. За ним следовали восемь рабов, и каждый нес какой-то сверток. К крайнему изумлению юноши, они остановились перед его столом.

— О благосклонный! О осыпанный милостями Аллаха! Мой господин, прославленный, великий, всемогущий Муксуд ад-дин Синан просит тебя принять эти скромные дары из его рук! О величайший из ученых! Мудрейший из людей! Благородный врачеватель и умудренный читатель небесных знаков Ибн Ибрагим! Мой господин просит тебя посетить его в его дворце!

Двое рабов расстелили великолепный златотканый халат и второй, отделанный соболями, третий раб нес меч, усыпанный самоцветными каменьями по рукояти и ножнам, вдоль роскошного клинка, вынутого из ножен, шла надпись по-персидски золотыми буквами «Душман-куш».

Шимас замер: почти такой же клинок был у него в дни бегства из Кордовы. Где теперь Ибн Айлас и тот прекрасный меч?

Четвертый раб поднес шелковую подушку с тремя кошелями, в которых позвякивало золото, пятый — украшенную драгоценными камнями перевязь для меча, шестой — полный набор одежды, седьмой — пару седельных сумок тисненой кожи, украшенных золотом. Последний раб опустил в руки юноши усыпанные алмазами перо и чернильницу.

— Скажи ему, о достойнейший, — Шимас откинулся на подушки, — что я ступлю в его покои завтра. С восходом солнца я отправлюсь в путь.

Немного помолчав, добавил:

— Сообщи могущественному Муксуду ад-дин Синану, что я с нетерпением ожидаю беседы с ним о тайнах многих наук, ибо дошло до меня известие о его великой мудрости.

Евнух низко поклонился и, пятясь, проследовал через весь зал обратно, не переставая кланяться, за ним ушли рабы. Содержатель караван-сарая уже спешил к столу Шимаса, явно изрядно перепуганный:

— О господин мудрости! Я молю о прощении! Я и не представлял себе… Я и не знал, кто почтил мое убогое…