Иван Ефремов - Тамралипта и Тиллоттама

За храмом подземелье продолжалось широкой короткой галереей и заканчивалось тупиком.

Шествие остановилось. Провожатые столпились в тупике и высоко подняли светильники. Стало тихо. Сердце Тамралипты сжалось, и он оглянулся. По обе стороны зияли чернотой два узких отверстия — настолько узких, что пролезть в каждое из них можно было лишь лежа на боку. Эти узкие щели вели в подземные камеры. В них испытуемые замуровывались заживо на определенное число лет, достигая высочайшего совершенства. Обе темницы были пусты — уже несколько лет в монастыре Ньялам-Дзонг не находилось людей, стремившихся возвысить себя столь устрашающим путем. Правая темница была приведена в порядок, вычищена и приготовлена для молодого художника. Тамралипта содрогнулся, увидев рядом с черной щелью заслонку — хорошо обтесанную плиту, точно пригнанную по размерам отверстия.

Ее должны были смазать глиной и вдвинуть ребром в отверстие, оставив над плитой лишь узкое пространство, достаточное, чтобы просунуть руку. По расчету плита немного выдавалась в галерею, иначе невозможно было уцепиться за нее при освобождении узника. Верхнее ребро выступающего конца образовывало полку, на которую ставилась ежедневная порция воды и пищи. Узник мог доставать пищу рукой, но отверстие для руки изгибалось под прямым углом так, что даже ничтожные количества света, которые могли пройти в тупик подземелья, когда в нижний храм входили со светильником, совершенно не попадали в камеру…

Настоятель подошел к Тамралипте и снял с него покрывало. Художник остался совершенно обнаженным. Все волосы на его теле были выбриты, с утра произведены очистительные омовения. В подземелье не было холодно, но художника охватила дрожь. С опущенной головой он по очереди подходил к каждому из сопровождавших его лам. Тот шептал какую-то молитву и, окончив, слегка подталкивал испытуемого по направлению к темнице. Последним был настоятель. Он брызнул на художника водой из священного озера и внезапно громко закричал, отворачивая лицо от Тамралипты и делая отстраняющий жест обеими руками.

Заранее предупрежденный художник опустился на колени — ужасная минута настала. Он осмотрелся отчаянным, ищущим взглядом, пока не встретился глазами с гуру. Исходившая из этих удивительных глаз ободряющая сила придала ему решимости.

Ламы запели какой-то гимн своими низкими, ревущими голосами и все разом протянули к нему руки с раскрытыми ладонями. Гуру подал едва заметный знак. С тоской и страхом Тамралипта простерся на полу перед черной щелью, повернулся на бок и втиснулся в узкий лаз. Его высокая грудь с развитыми мускулами не пролезала, и ему пришлось выдохнуть воздух и сдвинуть плечи. Теснящая тяжесть каменной западни на мгновение показалась смертельной, но он уже проскользнул в непроглядный мрак камеры. Тамралипта обернулся, светящийся прямоугольник отверстия выглядел невероятно узким, таким узким, что нечего было и думать выбраться обратно… будто художник не проник только что через него в камеру. Слепой животный ужас попавшего в западню зверя затемнил сознание Тамралипты. Он хотел закричать, но горло сжалось — вырвался лишь невнятный вопль. Он не мог видеть, что в это время шесть сильных монахов быстро обмазали камень глиной с известью, придвинули к щели отверстия и тщательно выровняли.

Тамралипта уже лег на бок, чтобы вырваться, во что бы то ни стало вырваться обратно, навсегда отказываясь от своего безумного опыта. Где ему, простому и жалкому человеку, пробовать тягаться с великими подвижниками, гигантами духа и мысли. Едва сообразив это, художник уцепился скрюченными пальцами за край отверстия, чтобы просунуть туда тело, как вдруг почувствовал легкий толчок в голову. Это вдвинулась тяжелая плита, наглухо закрыв всякую возможность немедленного возвращения. Вне себя от ужаса Тамралипта стал биться о камень, но плита ничем не отличалась от неподвижности окружающих гладких каменных стен. Обезумев от страха, художник заметался, завопил — безответные стены поглощали его отчаянные крики. Страшнее всего была мысль, что гуру не узнает, когда нужно освободить Тамралипту, что даже его сверхъестественный проницательный взор не сможет проникнуть сквозь толщу камня. Ему придется провести здесь годы, может быть, умереть в западне. Эта мысль приводила художника в исступление, и он метался и бился в устрашающем мраке и абсолютной тишине. Сердце бешено колотилось и подступало к горлу. Тамралипта выл от страха, судорожно ловя ртом воздух и чувствуя, что задыхается в каменном саркофаге. Наконец он упал, едва живой от утомления, и забылся в полусне-полуобмороке.

Очнувшись, Тамралипта никак не мог осознать окружающее, ощутить себя живым. Сначала ему показалось, что он потерял все пять чувств, но вскоре убедился, что осязание, во всяком случае, сохранилось. Хриплые отрывистые звуки собственной речи убедили его в том, что он слышит, запах сырой глины показал, что есть и обоняние. Но зрение ничем не могло доказать своего существования — настолько глубок был мрак в подземной темнице. Художник принялся обследовать камеру. Потребовалось немало времени, чтобы определить форму камеры — лежащее яйцо с тщательно выглаженными стенами. В центре углубления был сток — узкий колодец, пробитый на неизвестную глубину. По-видимому, с другой, верхней стороны яйца, существовала вентиляционная труба, потому что воздух в камере был достаточно свеж и лишен запаха. Где-то во мраке он натолкнулся на новую циновку и долго ползал по полу, пока не нашел место, где было можно лежать, не скатываясь к центру. По запаху глины Тамралипта отыскал отверстие для пищи и на первый раз пролил почти всю воду и половину жидкой каши из цзамбы, пока втаскивал внутрь через изогнутый проход чашку и низкий медный чайник. Прежде чем поставить посуду обратно на полку, художник проделал несколько упражнений, пока не научился проносить сосуды без наклона. Никогда еще он не обходился столь малым количеством предметов и пищи — циновка была его единственной вещью, а маленький кувшин воды и чашка жидкой каши составляли весь суточный рацион. Вспышки животного страха повторялись не раз, но Тамралипта научился справляться с ними, и они становились все короче и короче. Другим мучением художника сделались звуковые галлюцинации. То он просыпался и вскакивал в надежде и тревоге, услышав в полузабытьи чьи-то голоса. То окликали из мрака самые разные люди его прошлого, то чудились отдаленные призывы о помощи, казалось, проникавшие в толщу каменных стен, и он прислушивался к ним в дикой тревоге, что монастырь горит, и он будет погребен под пеплом пожарища. В конце концов его измучила музыка, звучавшая тихими песнями или перебором струн вины из отдаленного конца темницы. Постепенно музыка становилась все громче — целый оркестр играл где-то вверху под сводом подземелья, не давая узнику ни минуты покоя. Музыка прекращалась, когда художник кричал что-нибудь, говорил или принимался петь. Но странен был звук собственного голоса, и он становился все более странным по мере того, как шло время в этой абсолютной тишине и мраке.