Жюльетта Бенцони - Путешественник

— Не думаю, что этого стоит опасаться. В любом случае линейные корабли не смогут подняться вверх по реке тем же путем. Если они готовятся встать под паруса, то лишь затем, чтобы пойти вниз по реке и выйти в открытое море. Давно пора, кстати. — Интересно, почему? Ни Квебек, ни мы пока еще не выдохлись. Мы могли бы еще долго сопротивляться…

— Конечно! Тем не менее по городу ходят слухи. Люди поговаривают, что нам нет больше смысла защищать интересы короля, которому на нас наплевать.

— Что это значит? — проворчал Адам, — Я повторяю что слышал. Говорят, что в конце концов… англичане, может, и не так уж плохи, и что…

По грохоту Гийом догадался, что акадиец резко встал, опрокинув свой стул. Должно быть, он впал в ярость, так как голос его гремел:

— Не так уж плохи? Ты мне это говоришь? Прости, Тремэн! Но, по-моему, мне лучше прогуляться. От таких речей мне становится душно…

Дверь хлопнула. Сидя на ступеньке, Гийом с тайной надеждой подумал, что настал час, когда отец и брат начнут выяснять отношения, но ему не суждено было при этом присутствовать: мать неслышно поднялась по лестнице и предстала перед ним.

— Ты что здесь делаешь? — спросила она строго. — Ты уже должен быть в постели.

— Я знаю, но…

— Никаких «но»! Я не люблю, когда мой сын ведет себя, словно гадкий шпион. Давай! Поторапливайся!

Вздохнув, ребенок повиновался:

— На самом интересном месте!

— Ох! — воскликнула Матильда в негодовании. — Неужели ты надеялся услышать, как распекают твоего брата?

— Да, — спокойно согласился Гийом. — Я его ненавижу! — Затем, встав на цыпочки, он поцеловал мать в щеку. Добрый вечер, мама, желаю вам спокойной ночи!

Энергичным, но исполненным нежности движением госпожа Тремэн привлекла к себе сына и поцеловала его в лоб. Она не решалась упрекнуть его в антипатии, которую и сама ощущала. Ей и так приходилось скрывать это чувство от мужа, ведь она разочаровала его тем, что не захотела открыть ему свое сердце, а он, разочаровавшись, испытывал потребность чаще, чем следовало, прощать старшего сына. Матильда с трудом мирилась с тем, что он был недостаточно тверд с Ришаром.

Ришару, впрочем, нечего было особенно опасаться отцовского гнева, так как тот, приободренный возвращением сына, уже остыл. Молодая женщина потому и ушла, что не желала своим присутствием вынуждать мужа к строгости, проявлять которую он не особенно хотел. Оставшись одни, мужчины могли легко договориться: Ришар прекрасно знал что делал, когда просил отца о разговоре наедине.

Гордость не позволяла Матильде слушать, о чем говорили внизу, поэтому она ушла в спальню, где могла хоть несколько мгновений побыть одна.

Комнату освещал лишь огонь в камине: она разожгла его в конце дня, чтобы в доме было не так сыро. Спеша подняться наверх, она забыла взять свечу, но это не имело значения: она поворошила растленные угли, от них тотчас вспыхнули ярким светом сосновые поленья, которые ома подложила в очаг, и комната наполнилась душистым ароматом.

Если бы Матильда жила здесь одна, она любила бы эту светлую комнату, где на фоне белых стен так прекрасно смотрелся большой темно-зеленый шкаф двух разных оттенков, рядом стояла широкая ореховая кровать из тщательно навощенного дерева мягкого тона с толстой периной ярко-красного цвета. Она была освящена висевшим над ней простым деревянным крестом, по обе стороны лежали узкие коврики с незатейливыми цветами и стояли два кресла на хрупких ножках, на которые клали одежду, а у камина красовалась деревянная колыбель, ставшая ненужной с тех пор, как маленький Гийом перестал в ней спать. Вот уже девять лет, как в нее не клали ребенка. Матильда предпочла бы, чтобы ее убрали на чердак, но муж хотел, чтобы она стояла там, хоть и прекрасно знал, что никакой надежды на появление ребенка больше нет. Для него она была своего рода символом его мужской силы и постоянно напоминала о сыновьях, которых он смог дать канадской земле. Когда утром он поднимался с кровати, это был первый предмет, на который падал его взгляд. И он им дорожил… Колпак камина украшали картинка на библейскую тему в рамке, медный подсвечник и небольшие мехи для раздувания огня.

Несмотря на простоту, это была милая комната, гораздо более красивая, чем та, где Матильда жила в доставшемся брату доме своего отца, солевара из Сея-Васт-ла-Уг. Когда молодая жена Гийома Тремэна впервые вошла сюда, она надеялась обрести если не счастье, то по меньшей мере отрадный покой, что для нее было почти одно и то же. Увы, ее надежда умерла с наступлением первой брачной ночи, оказавшейся настоящим кошмаром.

От врача, мужчины много старше ее, а значит, и более опытного, можно было ожидать внимательной нежности, умения постепенно открыть ей физическую сторону любви, но вместо этого Матильда явилась жертвой изверга, в котором трудно было узнать сурового, немного грустного мужчину, за которого она выходила замуж. Во-первых, он выпил слишком много сидра. К тому же длительное воздержание всегда вредит мужчине, и Тремэн, едва не задушив жену, впопыхах срывая завязку на ее рубашке, был ослеплен открывшейся ему красотой и повел себя как примитивный самец: медведь и тот был бы лучше! С редкостной грубостью несчастная была лишена девственности, после чего ей пришлось выдержать еще три не менее болезненных приступа. Палач ее, занятый поглощением своей неподготовленной жертвы, даже не замечал заливавших ее лицо слез, а ее робкое сопротивление лишь разжигало его. И когда он, наконец, оставил ее, откинулся на спину и захрапел, ей показалось, что она тихо поднималась из глубин ада.

На следующий день он выглядел раскаявшимся, просил прощения, обещал вести себя иначе… Но то были известные обещания пьяницы! Стоило ему скользнуть к жене в постель, вдохнуть теплый запах ее молодого тела, прикоснуться к нежной бархатистой коже, как безумие вновь овладевало им. Он с силой обнимал, давил, кусал, углублялся в плоть, не в силах насытиться ее прелестью, о которой никогда даже не осмеливался мечтать. Это продолжалось до тех пор, пока у Матильды не случился обморок и он не подумал, что убил ее…

Она пригрозила ему с холодной решимостью, обидевшей не в меру пылкого любовника. К счастью, она уже могла сообщить ему, что беременна.

— Если вы хотите, чтобы я любила ребенка, которого ношу в себе, — заявила она, — постарайтесь сделать так, чтобы я не возненавидела его отца.

— Все от большой любви, которую вы мне внушаете, Матильда, и вы это хорошо знаете.

— Это объяснение, а не извинение. К тому же я никогда от вас не скрывала, что я вас не люблю… по крайней мере так, как вы бы того хотели.

Впоследствии она пожалела о том, что была слишком откровенна, потому что ее слова сделали его более несчастным, чем она могла предположить. В течение нескольких недель он уходил спать в ригу, а после переезда на улицу Сен-Луи — в комнату, где его обычно ожидали больные. Пока длилась беременность, он больше не пытался к ней приблизиться и мучился угрызениями совести, услышав, как Матильда кричит во время схваток, хотя роды прошли нормально. Ровно пять часов — минимум для женщины, рожающей впервые.