Жюльетта Бенцони - Узник в маске

— Горячее вино обождет. У вас гости, а мне пора возвращаться в Лувр.

— Грустно сознавать, что мы больше не увидимся, — призналась Сильви.

— Почему, позвольте спросить?

— Потому что завтра я удаляюсь в Фонсом, чтобы засесть там безвыездно. К тому же мне меньше всего хочется компрометировать вас перед королем.

Д'Артаньян решительно улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами.

— Пускай молокосос намотает себе на ус, что если он хочет окружить себя верными слугами, то нельзя мешать зову их сердец. Я приеду к вам с новостями. Я сделаю это, чтобы доставить удовольствие самому себе, потому что… не могу себе представить, во что превратится мое существование, если я лишусь надежды видеть вас.

Она растроганно протянула ему руку, к которой он надолго припал губами. Потом, вскочив на коня с легкостью двадцатилетнего, мушкетер ускакал, ни разу не обернувшись.

В библиотеке, устроившись у камина, Сильви поджидали Мария де Шомбер, Персеваль и Ла Порт, угощавшиеся тем самым вином с корицей, от которого отказался д'Артаньян. Стоило Сильви появиться, как вся троица хором спросила:

— Ну, как?

— Изгнание на свои земли. То же, что у вас. — Она посмотрела на бывшую фрейлину и на самого преданного из всех слуг Анны Австрийской. Последний встал и прошелся по комнате.

— Готов ручаться головой, что я прав! Должно быть, исповедник потребовал, чтобы королева-мать открыла старшему сыну всю правду, пригрозив в противном случае не дать ей отпущения грехов.

— А я повторяю, что этого не может быть! — вскричала Мария. — Даже на исповеди государственный секрет не предназначается для слуха первого попавшегося священника.

— Преподобный Ош — далеко не первый попавшийся священник! А пусть бы и так, ведь нарушение тайны исповеди влечет проклятие, — напомнил Персеваль. — Разумеется, супружеская неверность — тяжкое прегрешение, и королева сама должна была стремиться облегчить совесть. Я придерживаюсь мнения Ла Порта, теперь король знает все. Значит, вам угрожает опасность, разве не вы способствовали ее связи с Бофором?

— Она бы нас ни за что не выдала! — возмущенно бросила Мария.

— Выдала или нет, — молвил Ла Порт, — но он, должно быть, потребовал ответа, кто еще знает о происшедшем. Думаю, правда, что, прежде чем перечислить сыну имена, она заставила его поклясться не причинять нам вреда, в противном случае мы бы уже знакомились с внутренним убранством Бастилии. Недаром он довольствовался тем, что навсегда удалил нас от двора.

— Ла Порт прав, — поддержал старого слугу Персеваль. — Случаю было угодно, чтобы вся ваша троица сразу попалась ему на глаза, как только он вышел из спальни умирающей, узнав, что в нем действительно течет кровь Генриха IV, только Людовик XIII здесь ни при чем… Для такого спесивого молодого человека это — страшное откровение, пусть мать и заверила его, что его брат Филипп ни за что не узнает правды. Старый лис Мазарини знал, что делает, когда они с королевой потакали женственным наклонностям маленького принца, иначе не исключена была бы опасность появления еще одного Гастона Орлеанского, пусть в другом обличье. Так или иначе, Людовик — король и намерен остаться им впредь. Что же странного, если он убирает из своего окружения тех, кто способен напомнить ему об истине?

— Вы считаете, что Мазарини тоже все знал? — спросила Мария де Шомбер.

— Она никогда ничего от него не скрывала, — с горечью ответил Ла Порт. — Разве он не был ее тайным мужем?

В разговор вмешалась Сильви, уставшая молчать:

— А как же Бофор? Что будет теперь с ним? Стоило ей произнести это имя, как воцарилась тишина, в которой перемешались страх и тревога. Все знали, что Людовик XIV всегда подозрительно относился к самому своенравному из Вандомов, и теперь боялись даже предположить, что он может чувствовать сейчас, когда ему открылась правда… Самым смелым оказался Персеваль.

— Христианнейший король не посмеет совершить страшный грех отцеубийства, — сказал он. — Но вы, Сильви, правы, что вспомнили про Бофора. Я снова отправлюсь в Тулон и дождусь его там, пора его предостеречь, причем лично. Делать это простым письмом, которое может попасть неизвестно кому в руки, слишком опасно. Мы встретимся с вами в Фонсоме — ведь вы теперь, полагаю, поспешите туда?

— Завтра же! Этот дом, подобно дому в Конфлане, тоже погрузится в сон, пока его не разбудит мой сын.

На следующий день, 26 января 1666 года, в пять утра без нескольких минут Анна Австрийская скончалась, прижимая к губам распятие, которое всю ее жизнь провисело у нее над изголовьем. Согласно ее

предсмертной воле, тело было накрыто францисканской рясой и перенесено в королевский некрополь в аббатстве Сен-Дени, где ее уже давно дожидался покойный супруг…

Под звон всех колоколов Парижа от дома на улице Кенкампуа отъехали три кареты, увозившие госпожу де Шомбер, Ла Порта и Сильви. Что касается Персеваля, то он отважно вызвался ехать в почтовом экипаже, несмотря на неприятные воспоминания, оставшиеся от предыдущей поездки.

Прежде чем покинуть свой особняк, госпожа де Фонсом собрала всех слуг, объяснила им, в чем особенность ее нового положения, и предложила отпустить на все четыре стороны всех, кто этого пожелает. Таковых, впрочем, не нашлось. Беркен и Жавотт остались в Париже, а с ними еще несколько слуг, которым было поручено поддерживать дом в жилом состоянии. Все прочие, включая нового повара, выбрали герцогский замок.

— Непонятно, зачем герцогине плохо питаться. То, что она покидает город, еще не причина, — заявил Лами. — К тому же там у меня появится время, чтобы написать давно задуманный трактат о мелкой пернатой дичи.

Единственное, о чем сожалела Сильви, прощаясь с Парижем, — так это о своем милом домике в Конфлане, который она всегда любила и где чувствовала себя более, чем где бы то ни было еще, у себя дома. Расставание с парижским особняком не вызывало у нее грусти, не говоря о королевском дворе, где ничего не стоило угодить в ловушку или стать жертвой чьего-нибудь неутоленного честолюбив Разумеется, ей было до боли жаль бедняжку молодую королеву, искренне горюющую и рискующую остаться в полном одиночестве, лишившись со смертью королевы-матери поддержки, какой ей никто больше не мог оказать.

Беспокойство Сильви, как бы в жизни Марии-Терезии не прибавилось печали и как бы она не оказалась в окончательной изоляции, было не напрасным. Лишь только королева-мать испустила дух, как Людовик XIV с циничной непосредственностью сделал свою любовницу фрейлиной супруги, Лавальер покинула Пале-Рояль и свиту Мадам, чтобы влиться в свиту королевы. Теперь король мог встречаться с ней несравненно чаще.

Сильви узнала об этом спустя несколько недель после своего позорного изгнания из письма госпожи де Монтеспан, которая отважно заверяла ее в своем неожиданном дружеском расположении. Объяснялось последнее тем, что Сильви, подобно гордячке Атенаис, тоже взирала на Бурбонов как на род, уступающий в древности, а значит, в знатности Мортемарам. «Было бы недурно, — писала она, — научить некоторых мужчин и их сожительниц у уважению к родовитым дамам, в особенности к инфанте».